Полные предвкушений и ожиданий, въехали они в столицу.

Тут пошло не совсем по-ровному. У Сережи еще на ростовской земле начал расти большой непонятный фурункул на подбородке – занес грязь в рану. Из общежития его отправили в литфондовскую поликлинику, откуда он загремел в больницу, где провалялся пару дней в беспамятстве, на грани заражения крови. Однако вылечили, располосовали фурункул, освободили подбородок.

На Шардакова сразу же навалилась учебная часть. Оказывается, институт был засыпан письмами с Итурупа, в них его мама Софья Игнатьевна била тревогу, куда, мол, пропал сынок мой милый, единственный. Обвиненный в страшном бессердечии, с врученной пачкой писем Шардаков был отправлен на улицу Руставели, где ему предоставлялось, как иногороднему, общежитие.

Поселился он, естественно, с Мишей Вартановым. Другого выбора не было. Садофьев лежал под капельницей в 69-й больнице и помышлял только о том, как выжить, хотя вообще вряд ли о чем-то связном помышлял.

Семиэтажная глыба здания еще при первом знакомстве, во время экзаменов, поразила воображение Шардакова. Он представлял себе Литинститут маленьким, укромным заведением, что-то вроде острова Итурупа, где все по-домашнему, а тут такие масштабы. Еще у себя дома он прочитал в какой-то старой книжке о Лите, что общежитие находится вроде бы в Переделкино, всего человек на сорок рассчитано, а тут такая махина. Это некоторым образом как бы слегка обесценивало размер его жизненной удачи.

Вартанову, наоборот, нравилось, что общага в городе, а не в Переделкино, таскаться туда-сюда каждый день не надо.

Садофьева заочно поселили с четверокурсником – комендантом общаги. Тот, видимо, рассчитывал, что Садофьев уже не возникнет из своего временного небытия, и собирался пользоваться комнатой персонально. Когда же Сергей появился с забинтованной головой, Бардюжин, такая была фамилия у коменданта, не обрадовался и стал хлопотать все же об отдельном для себя помещении, в результате отдельное помещение досталось и Садофьеву.

Меблированы эти комнаты были старомодно. Столы как из бухгалтерии районного заготскота. Кровати с железными спинками и пружинными скрипучими матрасами, никогда со времен Маяковского не мытыми окнами и грязно-оранжевыми шторами на этих окнах. То, что в них высилась самая высокая телевизионная вышка в мире, Останкинская, дела не меняло. Паркет с наполовину выбитыми паркетинами и предельно разнокалиберные стулья. В устье комнаты, у выхода в коридор, имелись ящики для продуктов и тараканов. О чем с радостным ужасом сообщил Бардюжину словацкий студент, прибывший из страны с иными представлениями о гигиене. Словаку отвечали привычно: «Зато уровень духовности какой в стране!»

Сомалиец Кикози был, кажется, всем доволен. По крайней мере, здесь не стреляли.

Места общественного пользования располагались на этаже с почему-то всегда выбитыми окнами. Это немножко мешало чистить зубы, особенно зимой.

Миша Вартанов обратил внимание, что железные кровати достались в основном первокурсникам, а у старослужащих можно было видеть в комнатах вполне нормальные деревянные, типа тахты. Он сходил поговорил с кастеляншей, и уже очень скоро и у него, и у его друга Шардакова тоже были кровати как у людей. Садофьев появился позже, поэтому некоторое время маялся на железе.

Семиэтажник на самом деле представлял собой нечто вроде ковчега. Там жили не только иногородние студенты, но и часть преподавателей, не обеспеченных своим жильем, и даже журнал «Литературное обозрение».

Блуждая по коридорам, заходя в подвальный душ, друзья наблюдали самые разные сцены: от ласк гомосексуалистов, героем которых был знаменитый Вольдемар Романовский, работник приемной комиссии, до не менее знаменитого «танца с веригами», устроенного студентами четвертого курса. Выглядел он так: посреди комнаты садились на пол голые по пояс два бывалых литинститутца и брали на спину по массивной стальной цепи. На раз-два-три начинали концами этой цепи лупить по паркету, приговаривая все громче: «Это Ленин нам дорожку проложил, это Сталин нам тропинку протоптал!»

Больших и малых чудес и красот в коридорах общаги было не счесть, так что нет никакого смысла в том, чтобы их перечислять.

Вартанов и Шардаков завели себе двухлитровую железную кастрюлю, которую каждый вечер наполняли чищеным картофелем, варили с лавровым листом и деловито поедали с портвейном, купленным на заработанные в ростовских степях деньги. Садофьев, выйдя из больницы, естественно, присоединился к их ежевечерним трапезам. Они держались немножко особняком, но не сказать, что очень уж дичились остальных представителей курса. Забегали к ним, как и ко всем, посудачить однокурсники, сладостная сеть сплетен постепенно охватывала общагу. Всех веселил и забавлял сомалийский аристократ Кикози, он настолько плохо знал русский язык, что у него совершенно не было недоброжелателей, все тянулись ему помочь, поопекать. Его любили угощать портвейном, после чего он частенько сидел на подоконнике в коридоре и грозил указательным черным пальцем кому-то неизвестному, приговаривая: «Кикози человек, брять!»

На первых порах его соперницей по части окололитературной славы стала Ольга Нода, поэтесса, активно некрасивая, немного хромавшая барышня в длинном свитере до колен и в таких тяжелых очках, что они заставляли ее кланяться при каждом шаге. Она выкинула вот что: поехала как-то под вечер с двумя бутылками плохого вина в место массового поселения писателей и постучалась в дом к Андрею Вознесенскому. Единственный поэт, как потом выяснилось, кого она считала себе ровней.

Ровни дома не оказалось.

Тогда гостья, будучи человеком упорным и до невероятности худым, влезла к нему в кабинет через открытую форточку. И расположилась за его столом со своим угощением.

Вознесенский все не шел.

Тогда Ольга откупорила одну бутылку вина и прикончила ее из горла.

Хозяин все не появлялся. Была выпита вторая бутылка. Гостью сморило, и она улеглась спать прямо посреди рукописей.

Надо отдать должное автору «Гойи», застав такую картину, он оценил силу и креативность поэтического движения молодой поэтессы. Не стал никого звать, а отправил ее в общежитие Литинститута на такси. Каким-то образом эта история стала известна в институте и сделала Ольгу популярным человеком на некоторое время.

И, как оказалось, не зря.

Видимо, она продолжила выпивку, начатую за столом классика, зашла в этом деле очень далеко, прямо на седьмой этаж институтского общежития, откуда шагнула через несколько дней в ночную пустоту.

Или ей помогли шагнуть. Проступали сквозь реальность даже такие слухи.

Не все были потрясены до глубины души случившимся. В частности, уже сделавшийся не очень любимым преподаватель русской литературы Виктор Антонович Богданов, доставший всех своей шуточкой: «Несмотря на героизм матроса Кошки, Крымскую войну мы проиграли». И по поводу ночного полета несчастной поэтессы тоже пошутил: «Пить надо в подвалах». Так себе шуточка, но кое-кто хихикнул в аудитории.

Кстати, что писала Ольга Нода, так и осталось неизвестным, кроме одного стихотворения, которое она прочла на первом семинаре на церемонии общего знакомства. На что другим, значительно более любимым студентами преподавателем Евгением Николаевичем Лебедевым было сказано: «Ворота в литературу открываются иногда совсем даже не стихами».

Страшно волновались на этой самой церемонии знакомства все без исключения новички. Надо было встать, рассказать о себе и дать характерный образец своего творчества.

В аудитории сидел руководитель семинара Александр Алексеевич Михайлов со своей помощницей Галиной Ивановной Седых, бывалый, дружелюбный фронтовик с задорной аспиранточкой. Сидели с очень важным видом и старшекурсники. Что они пишут сами, оставалось неизвестным, но подразумевалось, что пишут уже очень умело, даже мастеровито. Были среди них носители славных и даже царственных фамилий, таких, как Карнович-Валуа. Юные поэты даже подумать боялись, каких высот достиг в своем мастерстве такой студент.