Кристоффер — охранник, который много месяцев спустя отвел меня на склад, где на меня напала Анна, заорал, чтобы мы прекратили, но его голос потонул в общем шуме, и тут на помощь прибежали еще несколько охранников. До запирания дверей оставалось более двух часов, но нас всех вывели по одной и раз-вели по камерам. Прежде чем закрыть мою дверь и повернуть в ней ключ, Тина спросила, зачем все это было нужно — из-за какого-то дурацкого растения.

Возможно, она была права, но оно зеленело и расцветало по весне, окрашивалось в ярко-красный цвет осенью. Вместо меня оно смотрело на поля и лес, привнося красоту в серый однообразный мир. Оно напоминало о винограде на веранде моей дачи. Но прежде всего — я восприняла его вырубку как символическое действие. Малейшее проявление радости жизни и стремления к свободе тут же следует задавить и убить. Весь вечер я смотрела на каменную стену, суровую и грозную, возвышающуюся за окном. Под ней валялись остатки горделивого растения.

— Понятия не имею, почему остальные так завелись, — говорю я Адриане. — Я только хотела узнать, почему его так необходимо убрать.

— И какой же ты получила ответ? — спрашивает она. — Из соображений безопасности конечно же?

Я киваю. Спрашиваю, как она себя чувствует, и она отвечает, что гораздо лучше. Благодаря новым таблеткам боли не такие интенсивные.

— Я рада, что ты здесь, — произносит Адриана. — От тебя у меня улучшается настроение.

Позднее вечером я сижу за письменным столом, глядя, как солнце садится за верхушками деревьев по другую сторону озера. Никогда бы не подумала, что из всех женщин в этом учреждении я подружусь именно с Адрианой. Если бы я встретилась с ней или просто услышала, что о ней говорят, меня бы это шокировало. Правильная Линда Андерссон предпочла бы никогда не приближаться к таким людям. Людям, совершившим тяжкие преступления. Но теперь Солнечная девочка сама превратилась в монстра, так что такая компания как раз по ней. Не знаю, что это говорит обо мне сейчас, но это многое говорит о том, какой я была раньше.

Вернувшись из лазарета, я сразу замечаю, что атмосфера переменилась. Охранники все время пристально наблюдают за мной, а другие женщины все выходные держатся на расстоянии. В коридоре, в комнате дневного пребывания, в столовой. И это явно связано не только со шрамами и бритой головой. Как и Адриана, они наверняка слышали, что это я вела себя агрессивно и что Анна напала на меня из самообороны, и теперь делали все, чтобы не попадаться мне на пути. Меня это мало волнует, и все спокойно, пока не настает время прогулки. Прогулочный двор общий с корпусом «С», нас выходит туда человек восемьдесят. Тут и там стоят скамейки, некоторые из них с крышей, в одной стороне повешена волейбольная сетка, в другой стоят футбольные ворота, а вдоль забора ведет протоптанная тропинка.

Я сижу на скамейке, а передо мной чуть наискосок стоят три женщины. Они смеются и шутливо толкают друг друга, пока одна из них не падает спиной назад, прямо на меня.

— Спокойно, — говорю я и поднимаюсь.

Лицо женщины сразу же меняется, когда она видит, что это я. Вытянув вперед руки, она несколько раз просит прощения, однако продолжает стоять слишком близко и делает вид, что не пялится на меня, но ей это плохо удается. Я начинаю злиться и отталкиваю ее. Хотя я не прилагаю никакой силы, женщина теряет равновесие и падает на землю. Само собой, она сделала это нарочно — я только вздыхаю из-за ее попыток разыграть из себя жертву. Слышны быстрые шаги, секунду спустя Тина хватает меня и прижимает к забору.

— Я ничего не сделала, — говорю я.

— А я-то надеялась, что ты чему-то научилась после того, что произошло в подвале, — произносит она.

Тина вместе с другой охранницей собираются вывести меня с прогулочного двора, когда Адриана отзывает ее в сторонку. Тина выслушивает то, что та ей говорит, и дает мне инструкции держаться в другом конце двора, пока не наступит время идти в корпус. Она предупреждает: еще один инцидент, даже повышение голоса, и меня ждет штрафной изолятор. Я киваю и делаю примиряющий жест.

Все знают, что такое штрафной изолятор — даже те, кто там никогда не сидел. Формально это называется «отделение обсервации». В тоннелях под зданиями есть парочка камер, где есть только обтянутый клеенкой матрас на полу и узенькая оконная щель под потолком, ничего больше. Там действуют те же правила, что и в следственном изоляторе: ты заперт двадцать три часа в сутки, имеешь право только на час прогулки в одиночестве в день. Туда попадают те, кто сопротивлялся, проявлял агрессию или же подвергался угрозе со стороны других заключенных и нуждается в защите. Изолятор, как и все остальное, существует ради нашей и общей безопасности. Но достаточно возразить или поставить под сомнение приказ, и билет туда тебе обеспечен. Охранники грозят изолятором, чтобы добиться послушания.

Я снова сажусь, прислонившись к забору, и размышляю над тем, насколько я изменилась. От жизни в Бископсберге меняются все. Та Линда Андерссон, которая попала сюда пять лет назад, в такой ситуации наверняка отступила бы и ушла. Сама попросила бы прощения, сделала бы все, чтобы избежать конфликта. Здесь неизбежно черствеешь, вынужден постоять за себя и говорить людям такие вещи, которые никогда не сказал бы на воле. Это я узнала почти сразу.

Но с тех пор, как я очнулась вся в шрамах, все изменилось. Что-то произошло внутри меня, и я уже сама не понимаю, какой стала. За все эти годы мое «я» сточилось. От той Линды, которой я была когда-то, осталась лишь тонкая скорлупа. Стоит мне подумать, что останется еще через несколько лет, через десятилетие или больше, и мне хочется перестать думать вообще.

Возможно, изолятор — это выход. Сидеть взаперти, в полном одиночестве, где не надо взаимодействовать с другими заключенными. Под замком в пустом ящике, куда не проникает дневной свет — может быть, это и есть путь к свободе, когда в настоящей свободе мне отказано?

Я разминаю плечи, а когда поворачиваю голову, то вижу низкорослую тоненькую женщину, которая рассматривает меня из-под прямой челки. Это Дарья, она снова вернулась. Мы не виделись с тех пор, как я была новенькой в тюрьме. Она неуверенно приветствует меня.

— Привет, Линда. Ты изменилась.

— Ты так считаешь? — спрашиваю я, демонстративно поворачивая к ней левую половину лица.

— Я слышала, что на тебя напали, — говорит она. — И что ты теперь общаешься с Королевой. Ты и правда изменилась.

— А ты, видимо, нет, раз снова здесь, — пытаюсь я пошутить.

Дарья краснеет, и я вижу, что мои слова задели ее.

— А ты до сих пор считаешь, что лучше нас, других? — говорит она.

Я не отвечаю.

— Адриана слышала твои слезливые истории? — продолжает Дарья.

— Какие такие истории? — спрашиваю я, и в эту секунду на меня накатывает усталость.

— Помню, как убедительно ты рассказывала, что твоя сестра не желает с тобой знаться. Мне даже стало тебя жаль. Ты по-прежнему утверждаешь, что невиновна?

Дарья умолкает, заметив приближающуюся Адриану. Переводит взгляд с меня на нее и обратно, потом поворачивается и уходит.

— У тебя с ней проблемы? — спрашивает Адриана.

— Оставь ее, — отвечаю я.

Адриана смотрит вслед Дарье долгим взглядом.

— Нет, правда, — говорю я. — Она ничего не значит. Она никто.

Однако слова Дарьи меня глубоко задели. В первые месяцы мы с ней много времени проводили вместе на прогулочном дворе, хотя иногда она раздражалась на меня. Говорила, что я понятия не имею, что такое трудное детство, что я родилась в состоятельной семье, жила среди роскоши и получала все, на что только укажу пальцем. Сама она в детстве скиталась между приемными семьями. Когда ей хотелось остаться в семье, сделать это не разрешали, а если ей там не нравилось, все равно заставляли остаться. По ее словам, в Бископсберге полно женщин с похожими судьбами. Тех, кому пришлось плыть против течения, без поддержки школы или общества, и они продолжают бороться, и никто из них не ноет так, как я. Тем не менее, она готова была общаться со мной, и стала единственным человеком, которому я доверилась. Потом ее перевели в другое учреждение. Возможно, мы и не были подругами, но у нас было нечто общее. А теперь она вернулась и утверждает, что я вся насквозь фальшивая.