— Ты предлагаешь мне сбежать? — смеюсь я и представляю себе, как плету из простыней веревку, чтобы спуститься из окна. — Как это можно провернуть? Мы окружены высокой стеной, несколькими заборами, между нами и свободой миллион запертых дверей. Не говоря уже об этих мерзких собаках.

Адриана снова улыбается и желает мне удачи с сестрой. Приходят охранники и уводят ее, я остаюсь одна в лазарете.

Когда мне приносят обед, я спрашиваю охранницу, правда ли то, что говорят об Адриане, но и она, и другие, кого я спрашиваю, отвечают уклончиво. Мне отвечают, что всяким сплетням верить не стоит. Но говорится это таким тоном, что сразу понимаешь — этим как раз стоит. И что я даже не могу себе представить, кто такая Адриана Хансен.

В день прихода Микаэлы я не могу проглотить за завтраком ни кусочка. Отставляю в сторону поднос и слежу взглядом за движением стрелок настенных часов. Жду.

Лазарет находится в дальнем крыле корпуса «А», в комнаты для посещений можно попасть через тоннель, соединяющий здания. Мне по-прежнему трудно опираться на ногу, мне дают пару костылей. Раны зажили неплохо, однако я легко могу представить, как они снова разойдутся, если я упаду, как шрам раскроется, словно застежка-молния. Охранник спрашивает, нужна ли мне помощь, я благодарю его и отвечаю, что справлюсь. Он отпирает комнату номер четыре и выносит наружу костыли, чтобы обеспечить порядок и безопасность. Это потенциальное орудие, при помощи которого я могу нанести урон.

До того, как случилось непоправимое, мы с Микаэлой встречались после похорон мамы только один раз. Когда мы с ней были вдвоем, все шло прекрасно, мы весело разговаривали, что-то придумывали вместе. Но если присутствовал кто-то из родителей, дело всегда кончалось ссорой. Стоило нам заговорить о них, как опять начинались терки. А пока болела мама, мы долгое время не общались даже по телефону. Микаэла считала, что маму надо перевести в дом престарелых, где круглосуточно дежурит персонал, чтобы мне не пришлось ухаживать за ней. Меня она не понимала, не могла привыкнуть к мысли, что я хочу быть рядом с мамой до конца. А я не понимала, как Микаэле вообще такое может прийти в голову — чтобы мама оказалась среди чужих людей, когда у нее есть я. Я просто пыталась вернуть ей хоть немного из того, что она подарила мне. Микаэла испытывала по этому поводу совсем другие чувства. Я так до конца и не поняла почему. Она всегда избегала маму. Предпочитала называть ее по имени. Когда мы ссорились, она всегда говорила о ней «Кэти», словно боялась показать, что в глубине души тоже любила маму.

После похорон она несколько раз звонила мне, но у меня не было сил с ней видеться. И только в августе мы встретились в баре «Седьмое небо» на двадцать шестом этаже в творческом квартале Сёдермальм.

Здесь играла приятная музыка, звенели приборы, голоса других посетителей сливались в мерное журчание. Снаружи повисло над горизонтом солнце, и вскоре силуэты Стокгольма окутал розовый туман. Мосты, башни церкви, «Глубен» и островки вокруг фарватера. С двадцать шестого этажа все это казалось таким миниатюрным, а когда стемнело, огни машин тянулись вдоль улиц, как жемчужные нити. Мне почему-то вспомнилось, как папа однажды украсил коттедж многометровой рождественской гирляндой, — наш дом был освещен ярче всех на улице. Воспоминание из тех времен, когда мы жили в Дандерюде. Мне было лет пять-шесть, мы еще жили одной семьей. Все были по-прежнему счастливы вместе — до того, как между мамой и папой пробежала кошка.

Мы с Микаэлой предались воспоминаниям, говорили о том, что происходило с нами тогда. Я рассказала, что теперь, когда мне не нужно ухаживать за мамой, я пытаюсь как-то наладить свою жизнь по новому, что это дается нелегко, но с каждым днем получается все лучше. Сказала, что мечтаю снова вернуться к работе учительницы музыки, но иногда подумываю, не заняться ли мне чем-нибудь другим. Микаэла рассказала, что ее карьера дизайнера интерьеров идет в гору и что ей очень нравится ее работа. Я спросила про личную жизнь, но она ответила, что ей хорошо одной и она не занята поисками принца, что и заставило меня раскрыть ей свою тайну. А именно, что в моей жизни появился мужчина.

Микаэла очень удивилась — оказывается, в сплетнях о том, что мы с Симоном живем врозь, есть доля истины. И конечно же она спросила, почему я ей ничего не рассказала. Ко всей этой истории она отнеслась скептически и спросила, когда же я успела с кем-то познакомиться, но через некоторое время заявила, что рада за меня. Мне показалось, что она сказала это не от души, поскольку тут же напомнила, что я замужем. И посоветовала мне сосредоточиться на отношениях с Симоном, а не кидаться в новые.

— Разве плохо, что я чувствую себя счастливой? — спросила я.

— Поступай, как знаешь, сестричка, — сказала она. — Если тебе хорошо, то и я рада.

— О’кей, ты считаешь, что я неправа, — произнесла я и почувствовала, как настроение у меня упало.

Микаэла толкнула меня в бок локтем, изобразила грустную собаку и тихонько загавкала мне на ухо, как делала, когда мы были маленькими. Я рассмеялась и загавкала в ответ, и все снова стало хорошо.

Именно тогда мне пришла в голову идея устроить праздник. Я хотела отметить новую жизнь, встретить осень. Что может быть лучше, чем устроить вечеринку на даче в Фэрингсё — скажем, в выходные в середине сентября?

Микаэла покачала головой и отпила глоток вина.

— Ты в точности как Кэти, — сказала она.

— Что ты хочешь сказать?

— Она всегда находила повод для праздника, даже когда время было совсем не подходящее.

— Наверное, потому что в такой момент особенно хочется праздника, — ответила я. Она засмеялась и сказала, что именно это и имела в виду.

Это был один из лучших вечеров, которые мы провели вместе.

Дверь открывается, Микаэла входит в комнату. Я встаю, мы смотрим друг на друга. Когда охранник выходит и запирает дверь снаружи, мы остаемся вдвоем с сестрой. Ни одна из нас не знает, что сказать.

Нетвердым голосом я начинаю петь одну из маминых песен, которую мы обе слышали бесчисленное количество раз, — «Друзья», в которой говорится о двух людях, встречающихся после многолетней разлуки. Поначалу Микаэла смотрит на меня с удивлением, словно опасаясь, что я совсем лишилась рассудка, но потом улыбается. И, осторожно коснувшись рукой моей бритой головы и изуродованного лица, она начинает рыдать.

Мы стоим, крепко-крепко обнявшись, и Микаэла шепчет мне слова, которые всегда говорила мама:

— Скажи это в песне.

— Приходя в гости, она всегда раскидывала руки и пела, — говорю я.

Взглянув на меня, Микаэла вытирает слезы.

— Шоу без конца по имени Кэти как неоновая вывеска над всей нашей жизнью.

Она снова гладит меня по щеке, и мы садимся на диван.

— Ты чуть не умерла, — произносит она. — По крайней мере, так мне рассказали. Все было настолько плохо?

— Да, — отвечаю я. — Но я жива.

Моя сестра красивее, чем когда-либо. Кожа у нее смуглее моей и, побывав на солнце, становится золотисто-коричневой с переливами. Волосы блестящие, ухоженные ногти с маникюром. Теперь она не такая стройная, как в молодые годы — пухленькая и мягкая, и ей это к лицу. Раньше я никогда не стыдилась своей внешности, но теперь стала. Микаэла не произносит ни слова по поводу того, как я изменилась — мы обе все знаем. Она оглядывает комнату, ее взгляд останавливается на стопке бумажных простыней и презервативах, но выражение лица остается непроницаемым.

— Спасибо, что ты пришла, — говорю я и беру ее за руку.

— Спасибо, что ты мне написала, — произносит она. — После стольких лет я думала, что ты не захочешь меня видеть.

— Ты моя сестра, — отвечаю я.

— Да, — говорит Микаэла. — А ты моя.

Микаэла и я. Не раз мы отдалялись, но всегда снова находили путь друг к другу.

— Есть так много всякого, о чем мы никогда не говорили, — признаюсь я. — Почему?