В рамках выявленной хозяйственно-культурной подзоны испытывая те или иные влияния, вепсы, как и прочие входившие в нее компоненты, занимали свое особое положение. Но, сохранив свой язык и свою этническую целостность, вепсы подверглись очень сильному, ни с чем не сравнимому культурному воздействию со стороны русского народа. Это влияние было всесторонним и чрезвычайно глубоким: оно охватило не только социальную, хозяйственную и религиозную области их жизни, но также и различные стороны быта. Помимо фактов, которые приводились выше, целесообразно перечислить еще несколько, имеющих к этому отношение.
Тот относительно скорый переход от подсечного земледелия к пашенному трехпольному хозяйству в условиях лесной таежной зоны едва ли объясним без учета заимствования вепсами более прогрессивной формы ведения хозяйства, которая была свойственна русским в более раннее время. Не без русского влияния вырабатывались особенности структуры вепсской общины. Появление у вепсов в нарушение прежней традиции новых элементов одежды, в частности такого вида женской плечевой одежды, как сарафан, даже не нуждается в указании на источник культурного воздействия. Погосты (распространение как термина, так и собственно поселений этого типа) тесно связаны с русским влиянием и до известной степени могут считаться следами русской колонизации. Некоторое воздействие на развитие духовной жизни вепсов могли оказать русские скоморохи, упоминания о которых изредка мелькают в писцовых книгах при описаниях вепсских погостов. Эти и подобные им факты достаточно выразительны и вполне убеждают в том, что русское культурное влияние не просто имело место, но было в значительной степени определяющим и ведущим в этнокультурном развитии вепсов.
Гораздо труднее проследить обратную сторону процесса — установить наличие и степень вепсского влияния на окрестные народы, в частности на русских, расселившихся смежно. Теоретически совершенно ясно, что культурные влияния, как правило, бывают взаимными, что соприкосновение и тем более вековые разнообразные связи между двумя народами, малым и большим, как это сложилось в нашем случае, хотя и предполагают превосходство воздействия со стороны народа, обладающего более высокой и мощной культурой, но отнюдь не исключают, пусть менее интенсивного, обратного влияния. Однако практически выявить моменты, прямо отвечающие поставленной задаче, дело далеко не простое и не всегда выполнимое. Показания источников, которыми мы располагаем, к сожалению, дают очень мало материала для категорических суждений по данному вопросу, и мы в сущности должны здесь ограничиться лишь его постановкой.
Наиболее простым и прямо ведущим к цели способом выяснения поставленного вопроса было бы обращение к языковому материалу, т. е. попытка выявить в русских диалектах на сопредельных территориях вепсские языковые заимствования. Действительно, в письменных документах описываемых времен имеются также лексические включения, которые допустимо истолковывать как заимствования из прибалтийско-финских языков (сельга, корба, лахта, арбуй и т. п.). Трудность здесь, однако, заключается в том, что, во-первых, в документах таких слов сравнительно немного, а во-вторых, они зачастую относятся к тому лексическому слою, который свойствен всем прибалтийско-финским языкам, и среди этих слов очень трудно наверняка выделить заимствованные из вепсского языка. Обращение же с этой целью к современным живым диалектам имеет то неудобство, что в этом случае чрезвычайно затрудняется датировка вепсских заимствований. Впрочем, оба аспекта решения проблемы в настоящее время могут быть плодотворно разработаны в историко-этнографическом плане лишь отчасти, так как этому должна предшествовать чисто лингвистическая проработка имеющегося материала.
Дело все же не безнадежно. Даже те немногие факты, которые мы можем извлечь из наших источников, дают известные основания для предположения, что указанное направление поисков является вполне реальным. Наличие в районах, заселенных русскими, вепсской топонимики, распространение вепсских преданий и т. п. служат достаточной порукой тому, что такие поиски не останутся безрезультатными.
Если теперь принять во внимание, что в процессе своего исторического развития вепсы вступали в различные отношения не только с русскими, но все время находились в системе отношений с целым рядом народов — русскими, карелами, саамами, коми-зырянами, отчасти финнами, а на более ранних этапах также с народами германской и балтийской языковых групп, то можно себе представить, какое многообразие взаимно-перекрещивающихся влияний и воздействий должны были они испытать в действительности, насколько сложна была их собственная этнокультурная история и насколько сложны были пути этнокультурного формирования их соседей.
В процессе такого широкого и многостороннего взаимодействия всех перечисленных народов на заселенных ими пространствах в их культурах возникали при наличии нескольких локальных хозяйственно-культурных ареалов такие черты, которые становились общими для всего этого края и присущими именно ему, отделяя его от смежных. Это сходство можно проследить и в строительстве жилищ в деревнях, и в сооружении промысловых построек у жителей Обонежья и поморов, и в распространении почти по всей Карелии и соседним областям расселения деревень «гнездами», и в почти повсеместном развитии крестьянского железоделательного промысла, и в употреблении некоторых характерных орудий (коса-горбуша, мотыга — «кокш» и т. д.), и в близости социальной и семейной организации (община — «суйм», большая семья), наконец, в распространении некоторых фольклорных жанров (предания о Чуди, «панах» и проч.). Имеющиеся данные, таким образом, говорят о том, что указанные территории (Карелия, северо-восточная часть Ленинградской, северная часть Вологодской, обширные пространства Архангельской областей и, быть может, западная часть Коми АССР) составляли в хозяйственном и культурном отношении определенную общность.
Особенно существенно подчеркнуть значение экономических связей. На основании данных, имеющихся в документах XVI–XVII вв., и в особенности материалов, собранных русскими исследователями-путешественниками в последней трети XVIII в. можно с большой долей уверенности говорить об относительном экономическом единстве края, о том, что он в ту пору представлял собою определенное экономическое целое. Известное оживление товарного производства в конце XVII и в XVIII вв., появление промышленности, развитие ярмарок, из которых особенно важными были Шунгская, Сердобольская, Валаамская и Кирилловская, торговля в Тихвине и Белоозере, появление и укрепление отходничества — все это способствовало складыванию территории края в довольно компактный в хозяйственном отношении организм.
Хозяйственные связи, культурное и языковое общение народов, населявших этот обширный северный край, не могли, конечно, привести и не привели к слиянию их в один народ. Но на этой основе, при сохранении нескольких этнических общностей, создалась общность иного порядка — Северная историко-этнографическая область, отличающаяся определенным уровнем социально-экономического развития, хозяйственной связанностью, общностью ряда черт материальной и духовной культуры и быта населявших ее народов. Вепсы, занимая в рамках Северной историко-этнографической области как бы серединное положение, имея культурные связи со всеми входившими в нее народами, оказались важным посредствующим звеном, связывавшим ее западные и восточные окраины. Наличие в пределах одной историко-этнографической области нескольких хозяйственно-культурных типов (например, рыболовецко-промыслового в Поморье, оленеводческо-рыболовецко-охотничьего в северной Карелии и т. д.) не уничтожает ее. Напротив, оно служит естественной основой разделения труда между отдельными районами, условием развития между ними обмена в самом широком смысле слова, включая сюда и обмен товаров, и обмен культурными достижениями различных населяющих эту область народов, и языковое взаимодействие.
