Важным, подчас решающим, подспорьем при решении задач, аналогичных нашей, могут служить данные изучения топонимики. К сожалению, эта область языкознания, ближе всего стоящая к этнографии и истории, еще не выработала вполне объективных методов этнического (языкового) опознания местных названий, в силу чего ее выводы не всегда настолько определенны, чтобы в них искать прочную опору для этноисторических построений. Историческая многослойность северной топонимики, наличие в ней какого-то ййсьма архаического, если так можно сказать, палеоевропейского пласта, далее, множество неясностей, касающихся протосаамского и собственно саамского слоев, трудности выделения прибалтийско-финских топонимов из общей массы финно-угорских названий, наконец, утрата вепсским и карельским языками ряда элементов древней лексики, вероятно, сохранившихся в топонимике, вследствие чего сужаются пределы этимологизации топонимов, — все это ставит труднопреодолимые преграды на указанном пути.

За последнее время топонимисты пытаются изыскивать, опираясь на уже достигнутые результаты, новые приемы группировки и анализа материала. Среди этих попыток пристального внимания заслуживают работы А. К. Матвеева, практикующего так называемый формантно-типологический метод. Исследование севернорусской топонимики с помощью этого метода привело его к выводу, что 1) гидронимы на — нъга восходят к вымершему языку Чуди Заволочской, языку, который, по-видимому, в ряде отношений сближается с вепсским, эстонским и саамским языками; что 2) нельзя исключать той возможности, что «Заволочская Чудь представляла собою древнейшее саамское население, ассимилированное вепсами». Очень любопытно отметить на карте-схеме, составленной А. К. Матвеевым, примерное совпадение района распространения топонимов на — нга, — ньга с областью бытования преданий о Чуди. Разумеется, это совпадение не может быть абсолютно точным, если учитывать, с одной стороны, относительную стабильность топонимов и, с другой — подвижность преданий. Все же сопоставление карты А. К. Матвеева с составленной нами картой размещения преданий наводит на мысль о существовании связи между самими отраженными на них явлениями.

Языковые данные в ряде отношений хорошо согласуются с выводами этнической антропологии. Согласно классификации, предложенной H. Н. Чебоксаровым, вепсы являются типичными представителями восточнобалтийского антропологического типа, для которого в целом характерно сочетание таких признаков, как слабая пигментация волос и глаз (вспомним о «белоглазии» Чуди), по большей части прямые волосы, умеренное развитие третичного волосяного покрова на теле и на лице, значительная горизонтальная профилировка лица, хотя у представителей этого типа иногда встречаются и заметно уплощенные лица, значительное развитие складки верхнего века, средней высоты переносье при частом наличии вогнутых спинок носа, умеренная брахикефалия, рост средний или чуть выше среднего.

Данная группировка расовых признаков типична, разумеется, не только для вепсов, а распространена в пределах весьма широкого, но все же достаточно строго очерчиваемого ареала, в который включаются также эстонцы, южные группы карел, по-видимому, русское население в Межозерье, западные и южные коми-зыряне. Кроме того, ряд популяций соседнего беломорского антропологического типа по целому комплексу показателей сближается с восточнобалтийским настолько, что, быть может, в них должно видеть переходные группы между обоими типами (например, Шенкурская группа). С другой стороны, ни северные карелы, более напоминающие в антропологическом отношении русских поморов, ни коми-пермяки, обнаруживающие примесь либо уральской расы, либо влияние каких-то южноевропейских мезокефальных типов, не входят в указанный ареал. А из этого следует, что никак не может быть отвергаема вероятность того, что складывание восточнобалтийского типа в областях Заволочья находится в зависимости от распространения здесь каких-то «вепсоидных» групп населения.^[31]

Таким образом, как языковые, так и антропологические данные позволяют выделить более узкую сравнительно с обширным ареалом размещения преданий о Чуди зону, которая, хотя и с известными оговорками, довольно точно приурочивается к «гнездам» или скоплениям преданий, хорошо заметным на нашей карте. Больше того, что касается показаний лингвистического материала, то мы имеем примеры абсолютно точных совпадений, с одной стороны, скоплений преданий, а с другой стороны — районов с повышенной интенсивностью прибалтийско-финских включений в русские диалекты (Каргополыцина, Нижнее Подвинье).

Конечно, нельзя не видеть здесь той трудности, что ни лингвистические, ни Антропологические данные не поддаются пока совершенно точной датировке. Очень вероятно, что проникновение заимствований из языка чудско-вепсского аборигенного населения в русские диалекты имело место на протяжении всей эпохи русской колонизации Севера — от ее первых шагов до полной ассимиляции Чуди в Заволочье. Однако начало процесса, по всей видимости, надо относить к периоду первоначального освоения русскими колонистами слабо заселенных пространств Заволочья, т. е. к тому же времени, к которому мы приурочили появление условий, способствовавших возникновению преданий.

Все собранные здесь соображения вновь возвращают нас к летописному известию о Заволочской Чуди. Заволочская Чудь, упомянутая Начальной летописью только один раз, возбуждала многочисленные догадки исследователей. Большинство из них приходило обычно, как было сказано, к выводу, будто Заволочская

Чудь есть исключительно собирательное наименование нескольких финноязычных народов. Эту точку зрения поддерживали не только авторы общих работ, но и специалисты по Северу. С. Гадзяцкий, например, писал: «Насколько можно судить, термин «Заволочская Чудь» являлся чисто географическим названием и имел в этническом отношении собирательное значение, т. е. термином «Заволочская Чудь» называлось население «Заволочья», различное по племенному составу».

Между тем есть серьезное основание для того, чтобы в этом усомниться. Прежде всего, помимо аргументов языковедческого и антропологического плана, приходит на ум кажущееся знаменательным совпадение этнического имени Чудь в летописи, в средневековых письменных источниках и в преданиях. Это само по себе уже не мало. Столь прочная устойчивость традиции употребления одного этнического имени на протяжении восьми-десяти столетий не может считаться случайностью. Далее, совпадает и территория расселения Чуди, как она нам известна по летописи и по преданиям: это — Заволочье, т. е. местности, лежащие к востоку и северо-востоку от Онежского озера. Кроме того, связь между Чудью летописи и Чудью преданий подтверждается ссылкой на уже упоминавшийся мотив, отразившийся в преданиях, относительно признания отдельными коллективами и семьями своего происхождения от Чуди. Это объясняется, видимо, тем, что Чудь, обитавшая в Заволочье, не представляла собою единого этнического массива, а жила небольшими гнездами, тяготевшими к водным путям сообщения, что хорошо видно на нашей карте.^[32] Наконец, одним из существенных обстоятельств, говорящих в пользу отожествления Заволочской Чуди с Чудью наших преданий, а также отожествления их в свою очередь с Весью-вепсами, можно считать почти совершенно одинаковую, до деталей совпадающую, этнографическую характеристику Чуди, как она нам рисуется по преданиям, на всей огромной территории, входящей в их ареал. Все это как будто бы дает право и основание отвергнуть гипотезу о якобы чисто собирательном значении названия Чудь (и в летописи, имея в виду Заволочскую Чудь, и в преданиях), заменив ее представлением о происхождении Чуди от одного этнического корня — древней Веси (вепсов).

В свете разобранных выше материалов становится ясно, что данные преданий не без пользы могут быть привлечены к решению еще одной «загадочной проблемы», а именно проблемы Биармии. В науке давно уже обсуждается вопрос об этнической, социальной и историко-культурной сущности Биармии (Beormas англо-саксонских известий, Bjarmaland скандинавских саг). Долгое время Биармию отожествляли с Пермью, считая ее жителей предками современных народов коми (пермяков и зырян). Эта точка зрения около 60 лет тому назад была подвергнута очень основательной критике К. С. Кузнецовым, и в настоящее время никто из исследователей, по-видимому, ее не поддерживает.