Уже прежними исследователями был поставлен ряд вопросов, от верного разрешения которых зависит и правильное понимание всей «чудской проблемы» в целом. Это вопросы о времени возникновения преданий, об их этническом происхождении, географическом распространении и проч. Однако в конечном счете большая часть их сводится к разрешению задачи о соотношении устных преданий, записанных в XIX — первой половине XX в., и тех свидетельств о Чуди, которые донесли до нас письменные источники от более ранних эпох.

Допустимо предположить, что и фольклорная и письменная традиции отразили приблизительно одни и те же исторические реалии, но рассказали о них по-своему, присущими каждой из них изобразительными средствами. Для такого предположения, как увидим, имеются достаточно веские причины. Естественно, наше предположение вовсе не устраняет возможности и даже вероятности того, что в процессе бытования те или иные мотивы и детали сюжетов могли переходить из фольклорных преданий в письменную традицию и обратно. Важно другое: обе категории источников взаимно дополняют друг друга, позволяя выбрать из них наиболее реалистические элементы и, пользуясь ими, попытаться реконструировать отраженную в них историческую действительность.

С общей проблемой достоверности данных преданий о Чуди как исторического источника тесно смыкается и вопрос о качестве фиксации этих преданий.

Следует иметь в виду, что прежние собиратели преданий о Чуди не заботились о дословной передаче текста, поэтому мы почти всегда в этом смысле имеем дело не с самими преданиями, а с их пересказами. В этой связи представляется очень желательным экспедиционное обследование всех тех территорий на Севере, где эти предания были раньше отмечены. Однако мы имели возможность проделать это лишь в очень ограниченной мере. Существенно тем не менее отметить, что во время наших поездок по следам записей, сделанных в прошлом веке (например, в Пудожском районе КАССР), повсеместно наблюдалось такое сильное выветривание традиции, что о многочисленных записях не могло быть и речи. В связи с этим мы здесь вынуждены пользоваться старыми пересказами. К счастью, их количество все же достаточно для проведения перекрестной поверки. Понятно, что указанные обстоятельства в определенной степени усложняют решение поставленных вопросов.

3

Известный путешественник и этнограф А. В. Елисеев считал предания о Чуди «однообразными», хотя и высказывался в пользу их специального рассмотрения. Однако однообразие это только кажущееся. Специально рассматривая их, легко заметить, что различные предания о Чуди рознятся не только особенностями мотивов, деталей по отдельным вариантам, но и несут на себе неодинаковую идейную и смысловую нагрузку.

Большую группу составляют предания о военных столкновениях Чуди с окружающим населением (русскими и лопарями). При известных вариантных особенностях предания этого цикла включают в себя как обязательные следующие элементы: упоминание термина «Чудь» в значении этнического имени народа, представление об^ ее архаичности, четкое противопоставление ее современному населению; в основе сюжета лежит повествование о том, что Чудь и предки местного населения в далеком прошлом вступали между собой в вооруженные столкновения.

Такая характеристика, естественно, является самой общей. Более близкое знакомство с преданиями наводит на мысль, что весь цикл преданий о военных столкновениях с Чудью распадается на два подцикла. Разграничение зиждется на том, что Чудь в разных преданиях предстает перед нами в двух обличьях: то в виде активно действующей, подвижной, энергичной силы — народа-победителя, то в роли страдательной — в роли подверженного нападениям, побеждаемого народа.

Приведем примеры того, как рисуется в преданиях активная, побеждающая Чудь. «В Лимском приходе (Каргополыцина, — В. П.) до сих пор живы рассказы о том, как Чудь нападала на здешние селения, грабила их, жгла и предавала жителей мучительной смерти». Другой пример: «Предание, сохранившееся в Ряговском приходе. Здесь, на р. Волошке, говорят, были когда-то деревни — Поляшиха, Осташевская, Гагарино и Кириловская; печища всех этих деревень видны и по настоящее время. Разорение и истребление их народная молва приписывает Чуди, которая, проходя здесь, грабила имущество и «пожирала " народ».

В приведенных, а также в других подобного рода преданиях образ Чуди вырисовывается достаточно определенно: ей приписывается беспощадность, жестокость, даже пожирание людей. Это и понятно, поскольку предания дошли до нас в передаче русского населения, той среды, которая отнюдь не была заинтересована в обелении и идеализации образа. Чудь — злодеи, и сочувствие рассказчиков не на их стороне. Впрочем, из этого общего правила в некоторых случаях (а именно тогда, когда речь идет о преданиях, бытовавших не на русской, а на вепсской почве) можно сделать очень любопытные исключения, которых мы коснемся ниже.

Еще одна отличительная особенность преданий об активной, нападающей Чуди, — предания этого подцикла, будучи обычно связаны с каким-либо конкретным археологическим памятником, в народном сознании соотнесены чаще всего с курганами, реже — с поселениями. Указание (в цитированном отрывке) на «печища» якобы разрушенных Чудью деревень — скорее исключение, чем общее правило.

Как сказано, у саамов (лопарей) также имеются предания о нападениях Чуди на их предков. В лопарских преданиях Чудь также активная, энергичная, нападающая, без каких бы то ни было признаков изменения или нарушения этой основной идеи. Напротив, пожалуй, именно здесь Чудь получает наиболее полную характеристику с этой стороны: активность и беспощадность в нападениях, сыроядство (в полном смысле слова) и т. п. Страдающей стороной являются сами лопари. Впрочем, в сказках лопари в конце концов одолевают разбойников Чудь. Во всем остальном наблюдается много общего.

Другой подцикл преданий о военных столкновениях мы назвали сказаниями о побежденной — Чуди. Эта группа преданий значительно более многочисленная. В сюжетах этих преданий больше вариаций, деталей; они сложнее по построению и содержанию. Чудь здесь рисуется совершенно иначе. Основу сюжета составляет рассказ о том, как на мирно живущую Чудь совершают нападения новгородцы и в конечном счете подчиняют или даже уничтожают ее.

«…Типическое предание, — сообщает С. Максимов, — удалось мне встретить в деревне Чучепале. Повыше деревни (хотя и самая деревня стоит на довольно возвышенном месте), по берегу реки Мезени, на высокой горе в лиственничных рощах, стоял

некогда город, населенный Чудью. Новгородцы, расселяясь по реке, выбрали у соседки предгорье, как место удобное и картинное. Первые годы соседи жили в миру, да строптива была Чудь… Задумали люди свободные, люди торговые и корыстные избыть лихих белоглазых соседей и для этого дождались зимы морозной и крепкой. Прямо против городка Чудского, на реке Мезени прорубили они лед поперек всей реки и сделали таким путем широкую полынью. И погнали они Чудь из города в ту сторону, где лежала эта полынья; провалилась вся Чудь от мала до велика, потонула. Стало то место реки называться Кровяным плесом (называется оно этим именем и до сегодня), и прослыла деревушка новгородская Чудьпалой за тем, что тут последняя-де Чудь пала». Аналогичных преданий весьма много. Очевидно, что Чудь здесь выступает в страдательной роли, она подвергается нападению, насилию, даже уничтожению.

Любопытно отметить, что отношения русского, саамского и коми-зырянского населения к Чуди преданий отмечено рядом таких черт, которые важно оттенить. Прежде всего Чудь мыслится в качестве народа, реальность существования которого в прошлом почти не вызывает сомнений (особенно в тех районах, где «культура преданий» наиболее интенсивна, где они раньше широко бытовали). Элемент недоверия, иронии по отношению к рассказываемому, взгляд на него как на сказку, если и чувствуется, то не в оценке факта существования Чуди (это, повторяем, в фольклорной традиции не подвергается сомнению), а скорее в понимании обстоятельств конкретных деяний Чуди. С другой стороны, Чудь этих же преданий является в сознании их носителей как нечто такое, что по своей природе в одно и то же время и священно, и греховно.