Взял ее за руку - властно, но неожиданно мягко - и отвел к плетеному коврику, лежавшему в середине площадки на земле. Девочке пришлось сесть, она чувствовала себя довольно глупо, но ей велели сидеть спокойно. Ощущение, что все только и делают, что смотрят на нее, скоро прошло: никто не обращал на нее особого внимания, только изредка она ловила изучающий взгляд, а Барсучиха и Белоножка ободряюще ей подмигивали. Время от времени подбегал щеголеватый Сойка, что-нибудь говорил - вроде «Будет как новый!» - и снова уходил что-то устраивать, размахивая длинными руками и крича.

Девочка увидела, как с холма спускается тонкая, смуглая, неясно различимая в сумерках женщина, хотела вскочить, но вспомнила, что ей велели сидеть, и не тронулась с места. Только тихонько позвала:

– Койотиха! Койотиха!

Койотиха неспешно подошла поближе. Остановилась рядом, ухмыльнулась и сверху посмотрела на девочку. Проговорила:

– Не давай Сойке обдурить себя, Бизоненок, - и пошла дальше.

Девочка с тоской посмотрела ей вслед.

Теперь люди сидели на одной стороне площадки, на расстоянии десяти - пятнадцати шагов от девочки, образуя неровный полукруг, к концам которого все добавлялись новые, пока круг почти совсем не замкнулся. Люди были одеты в знакомую одежду: джинсы, куртки, рубашки, жилеты, ситцевые платья, но все были босиком, и она подумала, что они удивительно красивы - причем каждый по-своему, неповторимо. Но некоторые все же казались странными: тонкие, с блестящей темной кожей; они говорили шепотом; или длинноногая женщина с глазами, сверкавшими как драгоценные камни. Был здесь и Молодой Филин, величественный и сонный, похожий на судью Маккоена, владельца ранчо в шесть тысяч акров; рядом с ним сидела женщина, которую девочка приняла за его сестру: такой же крючковатый нос и большие, сильные руки. Но сестра была худощавая и смуглая, и в ее свирепом взгляде сквозило безумие. Глаза желтые, круглые - не раскосые и продолговатые, как у Койотихи. Сидела здесь и Койотиха; зевала, почесывала под мышкой и явно скучала. Наконец кто-то появился в кругу: человек, на котором было что-то вроде юбки и разрисованная или расшитая ромбами накидка. Он плясал, задавая ритм погремушкой. Тело у танцора было толстое, но гибкое, движения - плавные. Девочка не сводила с него взгляда, а он танцевал то рядом с ней, то в стороне, то снова рядом. Погремушка в его руке содрогалась так быстро, что ее нельзя было разглядеть, а в другой руке он держал что-то тонкое и острое. Люди в кругу запели; пение было тихое, без мелодии, в такт погремушке. Все это и возбуждало, и утомляло, казалось и странным, и знакомым. Временами танцор стремительным броском подскакивал к ней. В первый раз она откинулась назад, испугавшись броска и плоского, холодного лица танцора, его узких глаз, но затем вспомнила о своей роли и сидела спокойно. Танец продолжался, пение продолжалось, и скука сменилась радостным возбуждением, которое, казалось, могло длиться вечно.

Щеголь Сойка с важным видом вошел в круг и встал около нее. Он не мог петь, но выкрикивал грубым резким голосом: «Эй! Эй! Эй! Эй!», и люди, сидящие вокруг, отвечали ему, а потом отзывалось эхо от скальной гряды. В одной руке у Сойки была непонятная палка с набалдашником, а в другой - что-то похожее на стеклянный шарик. Палка оказалась трубкой: он набирал дым в рот и дул на все четыре стороны, вверх и вниз, а потом на шарик, каждый раз выпуская клуб дыма. Потом погремушка умолкла, и в тишине было слышно только чье-то дыхание. Щеголь присел на корточки, а затем, склонив голову набок, пристально посмотрел девочке в лицо. Подался вперед, бормоча что-то в такт трещотке - пение началось снова, громче, чем раньше. Сойка дотронулся до правого глаза девочки в самом центре черной боли. Она вздрогнула, но вытерпела. Прикосновение вовсе не было нежным. Она увидела в его руке шарик, тускло-желтый, похожий на восковой, закрыла здоровый глаз и стиснула зубы.

– Готово! - крикнул Сойка. - Открой глаза. Ну же! Смелее!

Сжав челюсти, она открыла оба глаза. Веко правого прилипло и медленно открылось с такой обжигающей белой болью, что она едва не подпрыгнула, но продолжала терпеть, потому что была в центре всеобщего внимания.

– Эй, ты видишь? Как глаз? Выглядит прекрасно! - кричал Щеголь, тряся ее за плечо. - Ну что, глаз видит?

Мир вокруг был расплывчатым, неясным, желтоватым. Все сгрудились вокруг нее, улыбались, поглаживая и похлопывая ее по плечам, а она обнаружила, что если закрыть поврежденный глаз и смотреть другим, то окружающее видится четким, но плоским, а если смотреть обоими глазами, предметы расплываются и желтеют, но ощущается глубина.

Совсем рядом оказался длинный нос и узкие глаза Койотихи.

– Что это, Сойка? - спросила она, приглядываясь к новому глазу. - Кажется, это мой глаз, который ты когда-то украл.

– Сосновая смола, - оскорбленно ответил Щеголь. - Неужто ты думаешь, что я воспользуюсь каким-то дурацким подержанным глазом койота? Ведь я лекарь!

– Да-а-а, да-а-а, лекарь, - сказала Койотиха. - Ну до чего безобразный глаз! Ты бы лучше попросил у Кролика какашку. Этот глаз никуда не годится.

Узкое лицо Койотихи придвинулось еще ближе, и девочка подумала, что она хочет ее поцеловать. Но нет - тонкий и твердый язык еще раз тщательно вылизал больное место, очищая, успокаивая. Когда девочка снова открыла глаза, мир выглядел вполне прилично.

– Глаз прекрасно видит, - сказала девочка.

– Эй! - завопил Сойка. - Она сказала, что глаз прекрасно видит! Глаз прекрасно видит, она так сказала! Я говорил вам! Что я вам говорил?

Он пошел с пустыря, взмахивая руками и похваляясь. Койотиха исчезла. Все разбрелись.

Девочка встала; все тело от долгого сидения затекло. Сумерки совсем сгустились, только далеко на западе еще сохранялся отблеск солнца. На востоке долина погрузилась во тьму.

В хижинах зажигались огоньки. На краю города пиликала плохонькая скрипка, наигрывая печальную стрекочущую мелодию. Кто-то подошел к девочке и спросил:

– Где ты собираешься жить?.

– Не знаю. - Она вдруг почувствовала зверский голод. - Я могу жить у Койотихи?

– Она редко бывает дома, - ответил нежный женский голос. - Ты ведь жила у Бурундучихи, верно? Еще можно у Кроликов, там большая семья…

– А у вас есть семья? - спросила девочка, разглядывая изящную женщину с добрыми глазами.

– У меня двое оленят, - сказала та с улыбкой. - Но я сейчас собираюсь в город на танцы.

Девочка помолчала и робко, но решительно ответила:

– На самом деле я бы хотела жить у Койотихи.

– Хорошо, ее дом совсем рядом.

Олениха подвела девочку к полуразвалившейся хижине в верхней части города. Света внутри не было. Перед домом валялось всякое старье. Дверь была приоткрыта, а над ней красовалась старая доска, прибитая кривыми гвоздями, с надписью ПОДОЖДИ МИНУТКУ.

– Эй, Койотиха, к тебе гости, - сказала Олениха.

Никакого отклика.

Олениха толкнула дверь, отворила ее пошире и заглянула внутрь.

– Думаю, она пошла охотиться. Наверное. Мне лучше вернуться к оленятам. С тобой все в порядке? Кто-нибудь занесет тебе поесть… Хорошо?

– Да, все в порядке. Спасибо, - ответила девочка.

Она смотрела, как Олениха уходила в темноту - быстро и легко, строгой элегантной поступью, мелкими шажками, словно женщина на высоких каблуках.

Внутри хижины, именовавшейся «Подожди минутку», было совсем темно - ничего не разглядеть - и так много хлама, что девочка все время на что-то натыкалась. Она не представляла себе, где может быть очаг и как развести огонь. Отыскалось некое подобие постели, но когда девочка легла, показалось, что это куча грязного белья, и запах был, как от грязного белья. Все время кто-то ее кусал - в ноги, руки, шею, спину. Она чувствовала страшный голод. По запаху нашла рыбину, подвешенную к потолку. На ощупь оторвала жирный кусок, попробовала. Оказалось - копченый лосось. Она отрывала сочные куски и ела, кусок за куском, пока не насытилась, потом дочиста облизала пальцы. Рядом с открытой дверью на водяной поверхности дрожало отражение звезды. Девочка осторожно понюхала горшок с водой, попробовала воду и немного отпила - только чтобы утолить жажду: теплая, застоявшаяся вода отдавала тиной. Вернулась к грязной постели с блохами и легла. Нужно пойти к Бурундучихе или в какой другой гостеприимный дом, а не лежать здесь, забытой всеми, в грязной постели Койотихи. Но она никуда не пошла. Лежала и била блох, пока не уснула.