Когда она, наконец, отстраняется, она держит руки на моих плечах и изучает моё лицо проницательным материнским взглядом.

— Проблемы с мужчинами?

— Что? — восклицаю я, моё сердце бешено колотится.

У мамы нет ни телевизора, ни компьютера, она никак не могла видеть кадры новостей о нас с Чейзом.

— С чего ты решила?

Боже, неужели моя боль настолько очевидна, что даже моя мать может прочитать её на моём лице?

— Ты бледная. Слишком худая. И у тебя мешки под глазами, — её взгляд скользит по моим чертам. — По моему опыту, это чувство "не могу есть — не могу спать" обычно вызывается мужчиной.

У меня чуть не отвисает челюсть.

В молодые годы у Петры Аннабеллы Саммерс было лицо, которое преподносило тысячи предложений, но, ни одно из них она не приняла, даже после моего рождения. Когда я была ребёнком, её скульптуры продавались достаточно хорошо, чтобы содержать нас, поэтому не было необходимости в мужчине, и даже после того, как я переехала в город в восемнадцать лет, она никогда не выражала желания выйти замуж. Насколько мне известно, она не ходила на свидания, как минимум, двадцать шесть лет.

И вот она здесь, пытается исправить мои проблемы с мужчиной.

— Может быть, я просто хотела тебя увидеть, — защищаюсь я, недовольная тем, что так прозрачна.

— Может быть, — тихо соглашается она. — Но я так не думаю.

Я замолкаю.

— Джемма, дорогая, что случилось? — спрашивает она. — Тебя бы здесь не было, если бы тебе не нужно было что-то придумать.

Я вздыхаю.

— Это долгая история, мам.

Она обнимает меня одной рукой за плечо, открывает сетчатую дверь и ведёт меня внутрь.

— Как насчёт того, чтобы я приготовила тебе чашку чая, и ты мне всё расскажешь?

Я бросаю сумку на пол, расстёгиваю молнию и достаю бутылку "Пино Нуар".

— Если под чаем, ты имеешь в виду вино, то я полностью согласна.

Она смеётся.

— Ещё лучше.

Я улыбаюсь.

Хорошо быть дома.

* * *

К тому времени, как я заканчиваю рассказывать ей всю историю, уже далеко за полночь, свечи догорели, а бутылка вина, стоящая на столе между нами, почти опустела. Мама смотрит на меня с мудростью в глазах, но у меня такое чувство, что мне может не понравиться то, что она собирается сказать.

— Тебе нужно его выслушать, — объявляет она, подтверждая мои предсказания.

Я вздыхаю.

— Почему бы тебе хоть раз не встать на мою сторону, мама? — раздраженно спрашиваю я. — Разве ты не слышала ту часть о тайной невесте?

— Вещи не всегда такие, какими кажутся.

— Ну, похоже, он лгал мне с той самой минуты, как мы встретились.

— О, Джемма, ради бога, ты знаешь этого мужчину всего несколько дней… Разве ему не нужно больше времени, чтобы раскрыть свои глубокие тёмные секреты? Разве он не заслуживает шанса?

Она щурит глаза, когда я не отвечаю на её вопрос, но её голос мягок, когда она продолжает:

— Ты слышала только одну сторону истории, и ты сбежала, не дожидаясь, пока услышишь всё. Я научила тебя кое-чему получше, малышка.

Слова вылетают раньше, чем я успеваю их остановить.

— Нет, если уж на то пошло, ты научила меня, что мужчины: лжецы и обманщики, которые либо уходят сами по себе, либо не стоят того, чтобы их с самого начала держали рядом.

Её глаза становятся грустными, и это заставляет мой желудок сжиматься.

Дерьмо.

— Мама… — шепчу я, мгновенно преисполняясь раскаяния. — Прости, я не хотела…

Она отмахивается от моих слов руками.

— Джемма, я знаю, что не всегда была лучшим образцом для подражания, когда дело доходит до отношений. После твоего отца… — она замолкает, её взгляд отстранён. — Ну, полагаю, я просто никогда не двигалась дальше. И потом, я всегда думала, что тебе лучше видеть во мне сильную, независимую женщину, которой не нужен мужчина, чтобы сделать её счастливой. Вот кто я, кем я вырастила тебя, — её глаза возвращаются к моим. — Но это не значит, что я хочу, чтобы ты отказалась от своего шанса на любовь, малышка. Это не значит, что я хочу, чтобы ты не доверяла хорошему человеку, когда он входит в твою жизнь.

— Ты не знаешь, что он хороший человек, — протестую я. — Ты ничего о нём не знаешь.

— Я знаю, что он тебе нравится, — её губы кривятся в намёке на улыбку. — Достаточно, чтобы приехать сюда и поговорить об этом с твоей матерью. Это говорит мне всё, что мне нужно знать.

Я глубоко вздыхаю.

— Ты невозможна. И даже если бы он мне нравился, это не имеет значения. Между нами ничего бы не вышло. Мы из совершенно разных миров. А ещё есть пресса… если они копнут слишком глубоко… Я не хочу, чтобы тебе было больно.…

— Джемма, — мама протягивает руку и кладёт её поверх моей. — Дело не во мне, а в тебе.

— Я это знаю. Но это, правда, не имеет значения, мама. Это просто… не сработает.

— Ты серьёзно так думаешь? Или ты просто ищешь повод оттолкнуть его, потому что знаешь, что он не такой, как другие мужчины, с которыми ты встречалась? Потому что знаешь, что не сможешь отмахнуться от него или забыть его после пинты пива "Бен и Джерри"?

— Мама…

— Всё потому, что в глубине души ты знаешь, что если ты позволишь себе влюбиться в этого мужчину… он сможет причинить тебе настоящую боль?

Я откидываюсь на спинку стула и закрываю глаза, чтобы не слышать её слов.

— Не знаю, мам. Я больше не знаю, что я чувствую.

Она стискивает мои пальцы.

— Тебе и не нужно, Джемма. Ты просто должна дать самой себе разрешение на надежду.

— На что? — жалобно спрашиваю я.

— На возможность чего-то действительно замечательного. Потому что жизнь без надежды, без любви… это вообще не жизнь.

* * *

Весь следующий день я провожу в солнечной комнате с одолженным холстом и маминой коллекцией масел, рисуя, пока в голове не становится пусто. Музыка тихо доносится из динамиков, но единственный другой звук это мои мазки кисти, когда они скользят, размазываются и накладываются друг на друга, когда часы пролетают незаметно. Мама знает, что меня лучше не беспокоить, не то чтобы она хотела, она изолирована в своей скульптурной комнате, где работает над недавно заказанным произведением для клиента. Когда приходит вдохновение, она, как известно, запирается на целые дни, появляясь только для случайного перекуса или перерыва в ванной.

Прошло много времени с тех пор, как я в последний раз изливала свою душу на холст, слишком много времени. У меня так много сдерживаемых эмоций, что мои пальцы практически дрожат от желания выпустить их. Я рисую часами и почти ничего не замечаю. Если бы не постепенное удлинение теней по мере того, как полуденное солнце переходит в сумерки, я бы никогда не узнала, что вообще прошло какое-то время.

Когда я, наконец, делаю перерыв, уже почти время ужина, и мой холст выглядит таким же шизофреническим, как и я, покрытый яркими цветами, которые, казалось бы, противоречат друг другу. Грустный синий цвет сливается со страстным красным, затем расплывается в ревнивую зелень, которая исчезает до трусливого жёлтого, как будто мой разум был вычерпан и вылит на бумагу, каждая эмоция это пятно краски.

Не совсем Пикассо, но это моё, и хотя я истощена как физически, так и эмоционально, я чувствую себя самой собой более чем когда-либо за последние дни. Даже дольше.

Я почти не прикасалась к своим краскам всё время, пока "встречалась" с Ральфом. И даже в предыдущие недели и месяцы я чувствовала себя совершенно лишённой вдохновения каждый раз, когда садилась за мольберт. Я была заблокирована, и я не знала, почему. Хуже того, я ничего не могла с этим поделать.

Ты не можешь заставить искусство.

Но сегодня, сидя здесь, с мыслями о Чейзе, плавающими в моём сознании, я чувствовала себя выразительной, соприкасающейся со своими собственными эмоциями так, как не была с тех пор… может быть, вообще никогда.