— Конечно, — просто так, его голос переключился с соблазнительного на деловой. — Большинство моих картин написаны маслом, импрессионисты конца 1800-х годов. Но я ищу что-то более современное, возможно, для моего личного кабинета.
Я немного расслабляюсь.
Может быть, он понял намек.
— Или моей спальни, — добавляет он, и моя спина снова напрягается, когда мой взгляд устремляется в его сторону.
Может, и нет.
Он смотрит на меня, уголок его рта приподнимается в улыбке.
— Следуйте за мной.
Я смотрю, как он уходит, исчезая в коридоре слева от камина, и стараюсь не волноваться.
О, кого я обманываю?
Я просто с ума схожу.
Но только на несколько секунд, потому что даже разозлённая и слегка оскорблённая, я вспоминаю, что я не из тех девушек, которые позволяют запугивать себя кем-то только потому, что у них есть деньги и раздражающе собственнический взгляд. Сделав глубокий вдох через нос, я расправляю плечи, крепче сжимаю папку с произведениями искусства и иду за ним, пока у меня не сдали нервы.
* * *
— Моне действительно получает все лавры и внимание по праву, но когда дело доходит до композиции света, лично я предпочитаю Дега. Я имею в виду, что эволюция его работ за эти годы поразительна…
Тук, тук, тук.
Серия резких стуков в дверь кабинета прерывает мою защиту Дега перед Моне как главного художника-импрессиониста, что, вероятно, хорошо. У меня есть склонность увлекаться, когда я говорю об искусстве, часто теряясь в разговоре и забывая о себе… и моём собеседнике.
Мой взгляд поднимается на Бретта, и я обнаруживаю, что его глаза уже на моём лице, и он изучает меня, сидя на диване, через кофейный столик от меня. Его пристальный взгляд напряжён, кажется, он заполняет каждую молекулу пространства в его личном кабинете, где мы сидели последние сорок минут, обсуждая искусство и полностью игнорируя папку с фотографиями картин, на покупку которых я должна убедить его потратить богом забытую сумму денег.
— Входи, — произносит Бретт, не отводя от меня взгляда.
Я смотрю, как работают мышцы его горла, и чувствую, как мои щёки горят от смущения. Боже, я ботаник. Не могу поверить, что сидела здесь со (вторым) самым горячим парнем, которого я когда-либо встречала, и болтала об искусстве. Чего я не могу понять, так это почему он позволил мне.
Прежде чем я успеваю слишком сильно удивиться, дверь в кабинет распахивается, и там стоит мужчина, заполняя раму. Буквально. Он такой большой, что я едва вижу пространство вокруг его тела, но не его размер делает его страшным.
Один взгляд на его лицо, и у меня перехватывает дыхание.
Он выглядит как Невероятный Халк, за исключением того, что его кожа не зеленая, и у него длинный, тонкий, белый шрам, пересекающий яремную вену, как будто кто-то пытался, и потерпел неудачу, задушить его фортепьянной струной. Его мясистые конечности были втиснуты в костюм, который, должно быть, был сшит на заказ, потому что я почти уверена, что даже в магазинах для больших и высоких не делают одежду на таких гигантов. Но, по правде говоря, меня пугают его глаза — они совершенно пустые. Исключительно чёрные, пустые круги, смотрящие сквозь меня короткий миг, а потом фокусирующиеся на лице Бретта.
— Пять минут, — говорит Халк без предисловий. — Самое большее десять.
Бретт кивает.
— Хорошо. Дай мне знать, когда придёт время.
— Да, сэр.
Халк кивает Бретту в подтверждение того, что он не потрудился объяснить, затем пролезает обратно через раму и закрывает за собой дверь.
Мой взгляд перемещается на Бретта, и я вижу, что он улыбается сам себе, настоящая дерьмовая ухмылка, и это странно. Но не так странно, как тот факт, что Брюс Беннер8, по-видимому, является членом его штаба. И определённо не так странно, как тот факт, что он даже не реагирует на вмешательство Халка, он просто поворачивается ко мне и снова вступает в разговор.
— Итак, расскажите мне о себе, — говорит он, его внимание снова полностью приковано ко мне.
У меня отвисает челюсть.
— Что?
Я бы предпочла говорить о Моне, а не о себе.
Он прищуривает глаза, глядя на меня.
— Кто такая Джемма Саммерс?
— О, гм…
Я скрещиваю ноги, неловко переминаясь под тяжестью взгляда Бретта. Мой взгляд скользит от него и задерживается на кофейном столике между нами. Он потрясающий — сверкающий дуб, определённо антиквариат, определённо дорогой антиквариат, судя по его виду. Такая мебель, которой вы восхищаетесь как произведением искусства, и вам никогда не придёт в голову поставить на неё свой напиток, или стопку журналов, или, не дай бог, свои ноги.
— Вообще-то, во мне нет ничего особенного.
— Почему-то я в этом сомневаюсь.
Я снова поднимаю на него глаза.
— Право, я никто.
Его взгляд обостряется, напоминая мне ястреба или какую-то другую хищную птицу, приближающуюся к своей добыче с такой высоты, что у бедного, пушистика, который скоро станет едой, даже нет шансов.
— Мой кузен так не считает. Напротив, он, судя по всему, очень заинтересовался вами.
И вот она: настоящая причина, по которой я здесь. Он думает, что моё присутствие это покушение на его кузена.
Неужели никто больше не смотрит эти чертовы новости?!
Я сжимаю рот, вспоминая жестокие слова Чейза, которые опять прокручиваются в моей голове.
Скажем так, если я когда-нибудь остепенюсь… Я сомневаюсь, что это произойдёт с такой девушкой, как Джемма Саммерс.
И после встречи с блондинкой сегодня утром я понимаю, почему.
Гнев струится по моим венам. Я снова сосредотачиваюсь на Бретте, прищуривая глаза в ответ.
— Не думаю, что вам следует путать жалость с интересом.
— Я знаю своего кузена всю свою жизнь… я могу читать его лучше, чем большинство. Мы даже прожили вместе часть нашего детства.
Я поднимаю брови в бессловесном вопросе "и что с того?".
— Когда нам было пятнадцать-шестнадцать, мы ездили верхом на чистокровных скакунах нашего деда, когда возвращались домой из школы на лето. Мы ходили в конюшню и выбирали лошадей, и спустя некоторое время Чейз особенно полюбил одного из молодых жеребцов, огромное чёрное чудовище. Я видел по его глазам, по тому, как он трогал его гриву и приглаживал шерсть после наших прогулок, что тот стал его любимцем, хотя он никогда не говорил об этом.
— Есть ли смысл в этом путешествии по дорогам памяти? — нетерпеливо бормочу я, не желая говорить о Чейзе или его преданности своей лошади.
Трудно ненавидеть того, кто любит животных.
Губы Бретта кривятся в насмешливой улыбке.
— Я хочу сказать, мисс Саммерс, что, когда он понял, что я узнал, что жеребец был его любимым, он сделал всё, что было в его силах, чтобы скрыть свою привязанность к нему. Он ездил на нём только ночью или когда думал, что меня нет дома. И если я был рядом, он старался выбирать другую лошадь на этот день.
— Но почему? — выпаливаю я, прежде чем успеваю остановиться.
— Он не умел делиться и до сих пор не умеет, если уж на то пошло. Наверное, всегда боялся, что я украду его любимые игрушки, — его улыбка становится шире, немного злее. — Что возвращает нас к вам, мисс Саммерс.
Я смотрю на него в ожидании.
— Его безразличие к вам это просто ещё один акт, чтобы держать меня подальше, — он ёрзает на диване, как ястреб, расправляющий крылья перед броском вниз. — Поверьте мне.
— С чего бы мне вам доверять? Я вас даже не знаю, — огрызаюсь я.
Что-то мелькает в его глазах, что-то, что мне совсем не нравится.
— В вас есть кураж, — он улыбается мне, но улыбка у него маслянистая. — Впрочем, как и у его жеребца.
Я бледнею.
Его улыбка становится шире.
— Это будет весело.
— О чём вы говорите?
