Страстная, искренняя нотка, прорвавшаяся в её хорошо поставленном серебристом голосе, имела бы чуть больше силы, если бы не лёгкий ореол нетрезвости вокруг его обладательницы. Но и так сердце Гражена сжалось вслед словам певуньи.

— Что ж ты сидишь? — совсем другим тоном заговорила Синита. — Иди, танцуй, пока молодая. Беги, девочка!

Гражена послушно кивнула и поднялась, стараясь не показывать поспешности, с которой ей захотелось уйти от соседки с её расплёскивавшейся во все стороны тоской.

Праздник гас. В воздухе витало одинокое чувство скорого окончания веселья. Сами по себе замирали танцы, стихали разговоры. Оживление вернулось, когда стали убираться. Но это было уже рабочее оживление.

Под конец снова всплыла тема ухода. Когда Гражена подошла к Дженеве за очередной порцией вымытой посуды, та, всё оглядываясь на стоящего рядом Юза, наклонилась к ней:

— Ты слышала, что Михо уходит от нас? — и, едва дождавшись удивления Гражены, ещё жарче зашептала. — Так вот, Юз говорит, что он вернулся к нам только для того, чтобы сказать о своём решении уйти, совсем уйти!… Скажи ведь! — повернулась она к товарищу.

— Вообще-то Михо просил пока не болтать об этом, — пожал тот плечами.

— Но мне-то ты сам сказал, — чуть обиделась девушка. — А Гражена моя подруга.

— Подождите, потом поругаетесь, — вмешалась Гражена. — Ты мне лучше расскажи всё, что знаешь.

Юз тяжело вздохнул, переступил с ноги на ногу, но всё-таки заговорил.

— Не может Михо бросить свою семью. Мохонь вам не Венцекамень; там в доме без мужика нельзя. А что там с его братьями… ну вы и без меня знаете. Это он ещё задержался, чтобы вот это всё с нами доделать… И, пожалуйста, больше никому! — сердито-просяще оглядел он девушек. — Он просил.

На следующий день дырявый секрет перестал считаться тайной. Михо целый день отсутствовал на заново начавшихся занятиях; появился только к вечеру. Запинаясь и перебарывая смущение, пробормотал, мол, пришёл прощаться, так вот… Прощанье было коротким и сопровождалось скорее хлюпаньем носами, чем расспросами: то ли секрет был слишком дырявым, то ли его товарищи и раньше уже догадывались о возможности такого исхода. "Я вернусь, я обязательно вернусь, — твердил сквозь слёзы Михо, — только подрастут мои племяши. Ждите меня!".

Не затягивая, а то он и так слишком задержался с возвращением домой, Михо отправился в путь тем же вечером, на ночь глядя. Всей гурьбой его проводили до самых Тощих ворот; а Юз и Миррамат даже довели до первой обозной стоянки… Не забывай нас! Навещай, если что, — Миррамат и Юз по очереди обняли погрустневшего мохона… Как ты теперь один будешь, без меня! — всё никак не мог оторваться от прошлого мохон…

— Ничего, — улыбнулся Юз, — одному тоже можно жить. Прощай!

Ещё несколько мгновений в воздухе несмолкаемым эхом витало это "Прощай!", а потом разорвалось тонкой горькой нитью.

Обратный путь в морозной темноте выветрил у Юза с Мирраматом последние остатки грусти расставания. Слово за слово — и дорога пополам с беседой кажется короче и легче. Но не быстрее: в город ребята вернулись очень поздно — точнее, очень рано. Юз жил ближе, так что предложил товарищу провести куцый остаток ночи у него.

Утром, когда хорошо рассвело, Миррамат оглядел школярское жилище, почесал подбородок, бодренько посвистел — и объявил Юзу, что переедет сюда жить. Невыспавшийся Юз не сразу понял, а потом не удержался от удивлённых расспросов, с чего это он решил перебраться в эту лачугу. Астерен чем-то отшутился, но всерьёз так ничего и не объяснил.

Жить вместе с Мирраматом оказалось совсем иначе, чем с неприхотливым и предсказуемым Михо. Во-первых, он переехал с кучей всякого полезного барахла. Во-вторых, от него вечно исходило чувство какой-то ироничной бодрости, словно он просто не умел ни уставать, ни раскисать и в любой момент был готов к авантюрам любой степени сложности. В-третьих, у него постоянно были какие-то дела, о которых он при всей своей словоохотливости не распространялся и из-за которых, бывало, исчезал на несколько дней. Последнее особенно интриговало Юза.

…Ох, и весна же была в том году! Не чета прежним, которые ему частенько приходилось просиживать в тёмном погребе, снова и снова перебирая чумазые головки овощей… Встревоженный голос матери — "Юз, ты пропустил гнилую!" — и следом неизменное объяснение, почему нужно быть внимательным, ведь и от одной подгнившей свеколки может испортиться целый её ящик — "И чем мы тогда будем кормить постояльцев?".

Их семья держала трактир лет сто, не меньше. Иногда было даже непонятно, кто кому принадлежит — трактир семье или семья трактиру? Тонкое, вездесущее ощущение обречённости, не затихая, толкало Юза на малопонятные желания: не то улететь из дома, как вольная птица из опостылевшего тесного гнезда, не то, оглядевшись по сторонам, разглядеть что-то важное, но почему-то до сих пор пропущенное.

Он поднимал голову, внимательно смотрел и на живших рядом, и на проходивших мимо, и в таких разных глазах всегда видел одно то же чувство обречённости. Его мать была обречена на бесконечное перебирание овощей, на непреходящий испуг — а вдруг что-то случится? — и на обижавшую её молчаливую хмурость его отца. Сосед, даровитый плотник, был обречён на овраг, который год за годом потихоньку откусывал задний двор, и на тяжёлую болезнь его единственной дочери, из-за которой та не могла нарожать ему внуков. Местный нищий был обречён на один и тот же угол улицы и на одно и тоже движение ладони, принимавшей монетки. Даже бродяги перекати-поле, вроде как не привязанные ни к чему на свете, тоже были обречены — на вечное колоброжение, на вечный и бесцельный переход с места на место…

Забравшись на крышу дома, стоявшего на косогоре, он вглядывался в полоску горизонта, туманную даже в самую ясную погоду — настолько далеко она была. Здесь он чувствовал себя почти свободным от обречённости. На её место неизбежно приходило зудящее ощущение, от которого хотелось сорваться с места и диким, вольным животным мчаться по влажной от росы траве.

Когда спускался вниз, к доносившимся окрикам, звавшим его на кухню или срочно отправлявшим в кладовку, всё снова возвращалось на круги своя… на надоевшие, нескончаемые круги… Дразнящее притяжение непонятной и несбыточной свободы почти без остатка таяло в привычных стенах и в не менее привычной беготне от кладовки к кухне.

Но сейчас, сейчас — о, насколько сейчас всё было иначе! Ещё тогда, впервые увидев другие глаза и поняв, что это возможно, он, почти не думая, рванулся от предназначенного ему ещё до рождения, и его дерзость увенчалась успехом. С тех пор каждый новый день, каждая новая встреча несли новый вызов, который он каждый раз принимал. И пусть не всё и не всегда получалось, как он хотел — всё равно, казалось, что от любого исхода нынешняя его жизнь была похожа на верное переступание вверх по крепкой лестнице…

Особенно теперь — когда остались в прошлом те, выпившие все его жизненные силы, недели. Поначалу он был равнодушно уверен, что уже никогда не избавится от серого морока в глазах и какого-то старческого дрожания во всех частях тела. Но оказалось иначе. Силы восстанавливались — быстро, мощно, с щедрым избытком, как иногда после затянувшейся зимы сады одновременно взрываются и зеленью, и цветением.

Миррамат, заметивший интерес товарища к своим делам, поначалу лишь посмеивался над его "любопытным носом улитки". Но эта весна щедро билась и в нём, толкая и его самого на щедрость. Однажды утром, когда Юз, как это часто бывало, со скрытным жадным любопытством наблюдал за его неторопливыми сборами, Миррамат вдруг иронично прищурился и легко бросил:

— Ну что, пойдёшь со мной?

В воздухе комнаты растаяла явная неоговоренность, куда именно.

Астарен натянул сапоги и выпрямился, оглядывая, ладно ли сидит высокая и узкая обувка. Честно говоря, он ожидал, что Юз мгновенно и благодарно обрадуется этому предложению. Затянувшееся молчание соседа не только озадачило его, но даже начало злить.