– Лиза?

Митин голос возвращает ее к реальности. Она читает имя на обложке:

– “Владимир Сергеевич Дервиент”. Так ты уже о нем знаешь?

– Пролистай.

Лиза развязывает тесемки, раскрывает папку, листает – и ничего не понимает. Имена, даты. Исписанные разными почерками – и аккуратно перечеркнутые крест-накрест красным листочки. Плачущие женщины, трясущиеся руки, сдавленные голоса.

– Объясни, что это? Лиза не понимает, объясни. – От хоровода чужих слез у нее вдруг кружится голова. Она отворачивается от папки, закрывает глаза.

– Это, видишь ли, доказательство того, что я вообще ничего не могу. Знаю я этого твоего Дервиента. Уж точно побольше, чем ты у него работаешь. Чего только не наслушался о нем. Каких только подробностей. Твой массажный стол – ничто, тьфу против этих подробностей, Лиза.

Лиза вжимается в стул, пытается нашарить подлокотники. Их нет.

Митя хватает папку, начинает листать:

– Сверху – четыре заявления от родителей. Отозванные, естественно. А дальше – то, что я сам на него накопал. В свободное от работы время. Поделиться с тобой, сколько у меня на него?

Лиза мотает головой, потом заставляет себя кивнуть.

– Вообще-то вагон и маленькая тележка. А предъявить вообще нечего – ни потерпевших нет, ни свидетелей. Ни показаний. Дервиент твой – волшебник какой-то! Из обеих столиц к нему очередь! Последняя надежда несчастных родителей! Я его волшебство четырежды вблизи наблюдал. Как по нотам, одна и та же ситуация – вроде к доктору сходили, хоба, а с ребенком что-то не то: трусики запачканы там. Кровь, иногда разрывы. Мать в истерике приносит заявление – вот, полюбуйся: Семенова, Куликова, Никольская… – Митя швыряет перед Лизой новые и новые листочки. Лиза отодвигается от стола, пытается не смотреть.

– Один раз отец приходил, – продолжает Митя. – Отцов в принципе нечасто увидишь. В семьях с детьми-инвалидами отцы редко задерживаются, знаешь? Ну и вот, обычно матери. Одна расстроенная, убитая просто, другая в ярости. И я каждый раз думал: “Ну все, сейчас я его возьму за это самое!” Принимал заяву, начинал проверки, назначал экспертизы. Это все быстро делается, это ж публичное обвинение. И тут – ты не представляешь, какое совпадение! Раз за разом что органы опеки, что эксперты – проверочку-то проводят, а потом все как один хором отрицают, что в отношении ребенка что-то противоправное происходило. А потом еще что-то такое случается, мать возвращается страшно напуганная и в ужасе заявление забирает. Бормочет при этом невнятное, дескать, все показалось, ребеночек больной, жизнь тяжелая, нервы расшатаны – всё как по нотам. Простите-извините. Будто у них методичка одна на всех. – Митя впивается пальцами в череп, лохматит рассыпающиеся темные пряди. Лизе немедленно хочется поправить их, ведь так аккуратно лежали. – Тысячу раз извиняется – и забирает. Умоляет все прекратить и забыть. Еще и еще извиняется. Просит не привлекать за дачу ложных показаний. Снова извиняется. И все! Понимаешь ты? Все! С этого момента я ничего больше не могу! Четыре раза так пролетел. Сверху еще шеф клюет: давай-давай, закрываем, некогда, реальных дел по горло. Первое заявление даже скопировать не успел, молодой был, не просек закономерности, только имена и адрес по памяти записал. Почти десять лет прошло с тех пор. Дальше рассказывать?

– А было дальше? – Лиза впивается одной рукой в другую, чтобы не мешала слушать.

– Ха! Еще как было! Думаешь, как я в СК оказался? Родители приходить не перестали. Только меня к ним на пушечный выстрел!.. А беседует с ними теперь дознаватель Витёк. Специально его вызывают для такой беседы, понимаешь? Все дежурные в курсе Витька. Может, кстати, ты видела. Приезжает такой, на аккуратном темном мерсе, аккуратно, по-тихому с матерью беседует. Или с отцом, так даже легче. И после каждой такой беседы родитель уходит и не возвращается больше. От подачи заявления отказывается. А если заява официально не принята, то ее и не существует вовсе. Нарушение? Да! Но хер докажешь! У меня до недавнего времени договоренность с их дежурными была. Они мне о встречах родителей с Витьком сообщали. Я данные втихаря записывал. Ну, там, мало ли что. На родителей, опять же, выйти пытался сам. А потом всех дежурных разом сменили. И все. И инфы взять неоткуда. И ничего, ничего сделать нельзя. А я пытался. Думаешь, почему я до сих пор капитан? А еще…

– Еще? – Лизе кажется, что на нее катится не машина, а целый поезд. Звук Митиного голоса вдруг рассинхронизируется с изображением. Лиза снова закрывает глаза, но в темноте тошнит еще сильнее.

– Еще! Был еще звонок. С самого верху, Лиза. С такого верху, что стоит там чихнуть, и мы все тут полетим кверху тормашками. Знаешь, как летают кверху тормашками?

Не разжимая век, Лиза кивает.

– Вижу, доходит помаленьку, да? Так вот, не мне – шефу моему! – позвонили оттуда и убедительно рекомендовали не принимать близко к сердцу слова разнервничавшихся родителей, если они напрямую в СК вдруг придут. Войти в их положение, понимаешь?! Не судить строго. Что-то там им показалось, этим несчастным родителям, – спору нет, отчаянные ситуации могут требовать отчаянных мер! Мало ли какая там методика у уважаемого профессора! – но это же не повод великолепного специалиста под цугундер подводить? Светило! Последнюю надежду безнадежных детей! И знаешь, что меня добило? “Кому мы должны верить? – спрашивает шеф меня на полном серьезе. – Ребенку, который ничего не соображает, и его полоумной мнительной мамашке – или человеку с безупречной репутацией?” И – вишенкой на торте – сообщает мне, что там внучка такого человека лечится, что лучше б он мне этого вообще не говорил. В общем, у этого твоего Дервиента крыша железобетонная. Как в бункере ядерном сидит. С полком охраны. Нам до него не добраться.

– Понятно, – говорит Лиза и встает.

– Что тебе понятно? – как-то синенько говорит Митя. – Присядь, пожалуйста.

Лиза, совершенно растерянная, садится обратно.

– Что тебе понятно, Лиза? – повторяет он.

– Понятно, что ты ничего не можешь сделать. С этим Лизиным Дервиентом. Хорошо. Тогда Лиза сама.

– Ох, да хорош к словам цепляться! И в каком таком смысле “сама”? Я кому это все говорил сейчас? Что значит “сама”?

– То и значит. Лиза не будет сидеть и молчать, как будто ничего не произошло. Лиза ему скажет. Скажет все. Он тоже должен знать.

– Послушай… – Она вдруг замечает, что его руки тоже ходят ходуном. Неужели и у него браслеты? – Послушай меня. Нерационально это. Не нужно этого делать. – Митя говорит медленно, очень медленно, как будто читает по букварю. – Ты же разумный человек. Он тут же тебя уволит, это во-первых, а во-вторых, он в психдиспансер тебя пристроит – с самыми добрыми намерениями, помочь несчастной семье. С его-то связями! За тобой прямо к нему приедут. А ему потом еще и сочувствовать будут: “Хороший человек помог ненормальной, дал работу, а она, неблагодарная такая. А он, бедненький такой…” Хочешь? А чего в психдиспансер! Просто под машину или из окна пристроит, с него станется. И снова все посочувствуют, и опять ему. Надо же, какая неприятность – уборщица покончила с собой. Психика у нее была нестабильная. Мало ли что ей в голову взбрело. И чего ты этим добьешься? Только оставишь бабушку одну. Ты чего вообще хочешь добиться, кстати?

– Лиза хочет правды, – терпеливо и спокойно отвечает Лиза, – Хочет, чтобы все знали, что есть такие люди. Чтобы не вели своих детей сами к нему. Он же питается этими детьми, как ты не понимаешь!

– Погоди, не кричи на меня, Лиз, не кричи ты так. Ты таблетки, кстати, пила сегодня? Я понимаю. Но без доказательств он и тебя сожрет. А доказать ты ничего не сможешь. Или, может, ты сфотографировала пятна? При понятых? Волосики в пакетик аккуратно собрала? Повреждения на массажном столе зафиксировала, как положено, при свидетелях? Да даже если ты все это сделала бы! Пятна и волосики ничего не доказывают, понимаешь! Еще меньше доказывают твои прозрения. Их примут за бред! Зато у него, если он захочет тебя закрыть, будут все козыри. Спрашиваю снова: зачем тебе это?