– А совершенно неважно, чего хотят Лиза с Федечкой! Важно, чего хочу я и чего хотят другие нормальные люди. – Владимир Сергеевич снова отвлекается от записей. – И когда мы скажем, что ваше место – в психушке, кто посмеет нам возразить? Кто скажет слово против?

– Вещи! Они всегда будут на Лизиной стороне!

– Послушай, что ты несешь, Лиза. – Владимир Сергеевич трет лоб, смешно шевелит нижней челюстью – влево-вправо, влево-вправо. – “Вещи нам помогут!” Они что, устроят акцию протеста? Подпишут петицию? Выступят в суде? Это же бред, Лиза.

– В суде – выступят, – вдруг говорит Лиза, стараясь придать голосу больше уверенности.

– Положим, они бы могли, – вдруг соглашается Владимир Сергеевич. – Но ты, умница, их отмыла, отчистила, а самые важные вообще выбросила, так что оставшимся больше нечего сказать. Они преспокойненько соврут, и делу край.

– Но вещи – не люди, они не умеют врать, – зачем-то говорит Лиза, хотя уже все понятно.

– Вот в этом твоя ошибка! Не сори противопоставлениями, это глупо. Люди – суть такие же вещи, детка. И врут все, все! Я бы тебе прямо сейчас доказал… Но прости, не сегодня, мне еще к приему подготовиться надо: сегодня такой заяц придет – закачаешься. – Владимир Сергеевич на секунду прикрывает глаза, но тут же встряхивается. – А теперь я преподам тебе небольшой урок. Назовем его “Твое слово против моего”. Ход банальный – как-то сейчас не приходит в голову ничего оригинального, понимаешь ли, – но обещаю, тебя он впечатлит.

Владимир Сергеевич аккуратно навинчивает на ручку колпачок и укладывает ее строго параллельно своим бумагам. Эти приготовления отчего-то тревожат Лизу.

– Готова? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, решительно встает, стремительно выходит из-за стола, распахивает дверь и вдруг кричит:

– Лиза, что вы себе позволяете?!

Подойдя к Лизе вплотную, он дергает за ворот ее платья – так, что расстегиваются обе пуговки. Лиза отшатывается, но Владимир Сергеевич настигает ее в один шаг и вопит прямо ей в ухо:

– Как вам только не стыдно! Яся, поди сюда! Яся!

Лиза зажимает уши ладонями.

Яся появляется немедленно.

– Вот, полюбуйся! Вошла без спросу в кабинет, я работал. Начала раздеваться, предлагала себя… О господи, Лиза. Мы что, мало вам платим?

Она не отрываясь смотрит на Ясин подбородок, который вдруг начинает дрожать:

– Лиза, девочка… Я что, обидела тебя чем-то? Зачем ты так, Лизуш?!

Как кино, все как в кино.

Ее вдруг охватывает почти невыносимое, совершенно непристойное возбуждение – очень некстати, совершенно неожиданно.

Действительно хороший урок, захватывающий.

Стараясь не слушать, поверх паники Лиза наблюдает за Владимиром Сергеевичем.

Вот он хорошо знакомым движением встряхивается, оправляет на себе одежду, застегивает верхнюю пуговицу рубашки, подтягивает узел галстука.

Вот подходит к жене и хлопает ее по плечу.

Как Яся это терпит?

– Яся, милая, не о чем тут говорить! Я тебя предупреждал: психика лабильная, такие люди постоянно на препаратах, невозможно предугадать, что они могут вытворить.

Лиза понимает, что возражать бесполезно, нужно быстро уйти. Но любопытство сильней паники. Владимир Сергеевич, оказывается, умелый режиссер, и Лизе страшно любопытно, что же будет дальше. Как же невовремя! Адреналин плещет в глаза, вот-вот захлестнет с головой – и тогда станет сложно не то что идти, а и говорить, и дышать.

Лиза зеркальным жестом встряхивается, торопливо застегивает верхнюю пуговку – посиневшие пальцы совсем не слушаются, плохой знак! – и выходит из кабинета. Квартира кажется неожиданно огромной, – не бежать, не бежать! – в прихожей ее настигает Владимир Сергеевич, – ботинки! – вполголоса, чтобы спрятать свои слова за рыданиями Яси, – куртка! – стерильным медицинским голосом он говорит:

– Запомни этот урок, он у нас не последний. Твое место – на Банной горе! И лучше бы тебе, детка, отправиться туда живой и добровольно, вот мой совет. Ключи!

Он тянет к ней руку, Лиза шарахается от него, роняет на пол ключи, хватает рюкзак, дергает ручку запертой двери. Владимир Сергеевич предупредительно отпирает замок и распахивает дверь, выпуская Лизу.

Ледяной воздух заполняет ее ноздри и горло, затапливает пространство головы и наконец переливается через край.

Завернув за угол дома, Лиза чувствует себя сиреневым воздушным шариком, бок которого проколот настолько тонкой иглой, что из крошечной дырочки успел вытечь почти весь газ, а она только заметила. Она двигается неровно, почти пляшет на протоптанной в снегу узкой тропинке, с каждым движением теряя все больше газа, опустошаясь, становясь все тяжелее, пока в полном изнеможении не падает на колени прямо в снег.

Лиза видит себя со стороны. Это какое-то красивое и немного тревожное кино. Камера оператора висит чуть выше ее левого плеча, не позволяя заглянуть в лицо, давая только общий план. Она видит себя стоящей на коленях в снегу. Это кино. Это красиво. Владимир Сергеевич – режиссер. Оператор – за ее плечом. А Лиза просто играет роль, выполняет то, что скажет режиссер, воплощает его замысел.

Бьет в нос холодный запах снега. Лизе странно, что снег совсем не имеет собственного цвета, что он принимает любой чужой цвет как данность – безропотно и даже с благодарностью. Подумав, она понимает, что тоже не имеет собственного цвета, – и принимает сущность снега как собственную. Ладонями она все разглаживает снег вокруг себя. Как простыню на хозяйской кровати, которая должна быть натянута идеально, безморщинно. Как парус, поймавший ветер. Как скатертью дорожку.

Простынь. Прос-тынь. Простынь. Замерзни. Умри.

Внезапно Лизе хочется петь. Мысли путаются. Становится очень жарко. Внимание оператора за плечом Лизы перемещается к коленям. Только сейчас она чувствует, насколько невыносимо ломит голени и ладони. Она понимает, что нужно встать, но пока не догадывается зачем. Она еще не дочитала свой текст до этого места. Захочет ли режиссер, чтобы она встала, или в этом фильме ей придется умереть?

Мимо проходит женщина с двумя детьми. Лизу привычно бросает к ней – Яся! Но это не Яся, это чужая. Лиза видит мгновенно расширившиеся зрачки, чувствует, как будто это ее, маленькую, волокут за ручку – обходим, обходим, тетя пьяная, идем домой, – и снова остается одна.

Зажигаются фонари. Один. Потом другой, с едва заметной заминкой.

Мигнув, оба одновременно гаснут.

С такой же заминкой в голове зажигаются и гаснут мысли.

Устала. Выключить кино. Захлопнуть книгу. Лиза устала. Лиза не станет больше смотреть. Надо вставать. Идти домой. Дома бабушка. Бабушка.

Именно бабушка научила Лизу, убежденную в том, что все происходящее в фильме – это ее собственная сиюминутная реальность, то и дело ныряющую от экранной перестрелки или любовной сцены под диван, что кино можно выключить. Не досматривать. Страшный эпизод? Просто нажми на кнопку, и все прекратится. Это оказалось очень удобно и совсем не страшно: раз – и ничего нет. И теперь, когда кто-то смотрит фильм о ней, срежиссированный и снятый другими, она хочет только одного – чтобы тот, кто его смотрит, наконец нажал на кнопку.

Лиза встает.

Она совсем не чувствует ног, двигает ими скорее по привычке, пробуждая в себе воспоминание о боли, на ходу безуспешно пытаясь отряхнуть налипший на колени снег. Лиза бредет по дворам. Нужно выйти на Комсомольский проспект, но в какую сторону идти, она понятия не имеет. Она так долго избегала Компроса, что успела совсем позабыть, как там что. Дома кажутся пустыми и чужими, дворы – одинаковыми. Она идет наугад, вслушиваясь в пустоту вечера, пытаясь нащупать сонную артерию города, услышать шум машин. Наконец она понимает, что идет верно. Выныривает из дворов на проспект. Хватает ртом воздух.

Совершенно несвойственный серому унылому ноябрю, небывалый по мощи закат подсвечивает теряющийся в бесконечности поток машин, заменяя их то ли ртутными шариками, то ли сияющими чешуйками невообразимой рыбы, по которой то и дело прокатывается волна судорог. Лиза поворачивается к закату спиной, хочет уйти от него. Слишком он сделанный, слишком уж киношный. Дойдя до реки, она поворачивает направо. Это привычный маршрут, раньше они с бабушкой часто ходили по нему, и теперь почти ожившие ноги сами несут ее. Очень хочется в туалет.