– Что же мне делать? – робко прошептала та. В ответ блюдце дрогнуло.
– Не позволяй чувствам и эмоциям одержать победу над хладнокровным разумом. Будь человеком, а не человекоподобным, но помни, что люди – место силы.
– Хорошо, – смутилась Мальвина, отводя взгляд в сторону. Даже вода понимала, что она теряет контроль над своими эмоциями. Стыдясь собственного лица, сиротка попыталась отвернуться, но не получилось – отражение приковало ее внимание, и, ведомая чем-то незнакомым, девочка наклонилась к воде – глубина ее души была соизмерима с глубиной этой чашечки, только Мальвине казалось, что она бездонна, отражает только ее саму и светится, зазывает.
«Я никогда не была одинока, – рассуждала она, – я всегда развлекала себя окружающей средой и людьми, и доверие к ним наверняка оказалось ошибкой. Вернуться в дом к маме… было бы благословением. Но она никогда не поверит мне, нет, другие дети, их родители – вот, что такое истина. Быть разочарованием для человека, давшего тебе жизнь, которой ты удручен, заставит раскаиваться в преступлениях, которые ты не совершал, и признать виновным тех, кого будет выгоднее».
Чьи-то теплые руки стали трясти плечи Мальвины, и та, судорожно попытавшись сделать вдох, ощутила горение в легких: неподдельная тревога в голосе закричавшего на нее Лютера выбила девчонку из пучины внутреннего хаоса и гармонии.
– Вот что сейчас ты пыталась сделать? – священник очень крепко держал ее плечи.
Мальвина то ли плакала, то ли смеялась, но по ее уставшему, испуганному лицу стекали крупные водяные капли. Лютер понимал, что за спиной сиротки теперь навис громоздкий камень.
– Я не знаю, – жалобно просипела она, – я просто… я понимаю, что я никогда не захочу остаться в этой церкви. Я ненавижу все, что мне не дом, а мой дом перестал им быть совсем недавно. Я хочу сбежать, Асмодей, я так сильно хочу начать все сначала и всех забыть.
Лютер напряженно молчал. Ее слова стучали по голове железной сковородой, проливая на сердце жирный кипяток.
***
Мне нравилось наблюдать за неловкостью работы Лили: стеснялась моего присутствия, потому что чувствовала его. Она на замок заперла комнату с фортепиано, которое когда-то звучало, не зная лимита, заливаясь громоздким пением вместе с моим голосом. Тяжесть его веса оправдывалась легкостью его души, а потому я мечтал, чтобы Лили сыграла на клавишах, обременяя ранее чистый инструмент слезами. Девушка тяжело вздыхала, и ей потребовалось больше недели, чтобы привыкнуть к моему присутствию, а я следил за ней все свободное время, оставляя ее только в душе, в приготовлении ко сну и принятии пищи, так как такие деликатные процедуры должны проходить исключительно в идиллии с физической оболочкой, а поскольку у меня ее не было совершенно, то и деликатность сохранить не получилось. Я поднес свои губы к ее лбу, одарив девчонку едва ощутимым поцелуем, на что она только моргнула. Глупая и наивная подруга сердца читала что-то очень старое, что нашла в библиотеке и что, вероятно, не раз было прочитано мной, но как меня могла интересовать книга, когда я видел перед собой милые щеки?
Я еще даже не до конца понимал, почему меня к ней так тянуло. Это было что-то неестественное и незнакомое.
В какой-то момент книжка резко захлопнулась, и глаза, полные решимости, точно посмотрели на меня; тут же стало неловко.
– Я знаю, что ты здесь, – обратилась Лили, – я чувствую, как ты наблюдаешь за мной. Тебе должно быть очень одиноко, – ее лицо показалось сочувствующим, – и мне очень жаль тебя. Но, пожалуйста, я до сих пор не понимаю: ты ненавидишь меня или я похожа на интересное времяпрепровождение? – девушка недовольно поморщилась, будто бы я чем-то оскорбил ее. – Я не игрушка, не зверек в клетке, так, пожалуйста, либо общайся со мной, либо дай мне жить одной.
Это напомнило дворецкого – но он, напротив, всегда был искренне рад моему присутствию. Либо натягивал улыбку до ушей. Но больше общих интересов роднят общие враги, а мой дворецкий так же терпеть не мог лицемерие Аглаи, как и я не мог вынести ее взгляда на себе – казалось, она пытается сделать вид, что все во мне знает и чувствует мое настроение, но это в корне было не так: чуткий человек более осторожно и внимательно подходил с вопросами и разговорами, нежели Агля, что лезла совсем беспрецедентно, якобы «любя» персону напротив, а на самом деле признаваясь в глубокой любви одному лишь сухому вниманию. Так я считал.
– Я здесь, – Лили удивленно пискнула и посмотрела в сторону зеркала, к которому не рискнула даже начать идти, и мне пришлось спокойно повторить, – Я здесь, солнце.
Девушка робко остановилась подле комода, и вопреки ожиданиям она не увидела белокурых волос, зато взгляд впился в бело-зеленое прозрачное лицо мужчины в длинном черном, но загадочно светящемся одеянии. Тоненькие бледные губы улыбнулись ей:
– Живых бойся, а я давным-давно мертв.
– Как вас зовут? – она смущенно поставила ручки на доску и потянулась ко мне лицом, питая неподдельный интерес, пока страх сходил на нет.
– К вашим услугам – Сеймур, – и я поклонился.
Казалось, между нами почти не осталось расстояния: тоненький контур ее лица так близок к моему отражению, хотя я стою за женской спиной. Желание коснуться ее рта сводило с ума! Но сокровенность и достоинство Лили важнее всего на свете, потому я покорно глядел в умные глазки.
– Сеймур? – повторила она. – Как необычно.
– Меня так назвали в честь человека, когда-то сделавшего мой род известным, – я звучал нежно, вкладывая осторожный трепет в каждое слово, – в таком случае, Сеймур Второй подошло бы мне больше.
– Для меня вы первый, – любознательное молчание воцарилось в комнате. Лили пару раз повторила мое имя. – Как будто мурлычет котенок. Надеюсь, когтей вас лишили.
Я улыбнулся; искренность на ее лице, приправленная нежностью кожи, заставила меня чувствовать себя маленьким ребенком, увидевшим высокую, статную женщину, которая протянула ему леденец. Я почувствовал себя недостойным Лили, будто был слишком мал и неуклюж, только убежал с песочницы. А Лили же близилась к отражению, увлеченная желанием рассмотреть меня.
– Когтей меня лишила любовь. Невзаимная.
– Как это?
– Очень просто. Я расскажу.
Короткая пауза.
– Во времена моей жизни больше всего на свете я любил музыку и купюры, – начал я свой рассказ, – я был достаточно богат, чтобы обеспечивать себя во всем, нанял дворецкого и занялся делами семейного бизнеса. В свободное время спускался в музыкальную комнату и творил. Конечно, я был желанным гостем на балах, но посещал их редко, в меру своей лени. Да-да. Я был ужасно ленив и действительно походил на кота: наедался и отдыхал. На одном мероприятии я, упомянуть кстати, увидел девушку, Аглаю, и, признаться, я бы и сейчас содрогнулся от ее красоты: волосы как лучи солнца, глаза – два кошачьих прищура, но образ дополняли тонкие, белые губы. В первый же вечер я привел ее в ярость и слезы, и коленки ее, едва прикрытые платьем, тряслись, будто она была готова упасть. Мне пришлось много трудиться. Оказалось, что Аглая тайно в меня влюблена, но мне уже не узнать, придумала она себе образ идеального богача или действительно полюбила самого меня?.. Лучше бы я этого не делал. Не задевал ее гордость, конечно же. В следующий раз Аглая приехала ко мне и стала умолять меня выслушать ее, но я не захотел и отослал даму обратно. Тогда Аглая упала передо мной на колени – я поспешил поднять ее, вытягивая локти, но она упрямо затрясла головой, отчего золотые волосы стали похожи на падающее солнце. Девушка произнесла: «Я полюбила вас так сильно, но вы разочаровали меня, что теперь обязывает вас платить за разбитое сердце…» Я поинтересовался: чем? Здесь нет ни моей вины в безразличии, ни ее вины во влюбчивости. И Аглая посмеялась. Мне стало жутко, я не хочу врать.
Голос Сеймура напоминал кошачье мурлыканье. Лилит слушала внимательное изречение призрака, витая где-то в облаках и впитывая сразу ряд мыслей. На руках прозрачного мертвеца было много колец. Интересно, почему он в одежде? Погибшим же ткань не нужна.
