Тургун не волшебный зверь, но ему этого и не надо: нет на земле никого, кто бы мог выстоять в бою один на один против взрослого тургуна, даже дракон, разве что стая охи-охи может его потрепать, морд в тридцать, или пятьдесят… Когда на задних лапах стоит тургун-самец – в два раза выше он трактира, а передние лапы у него маленькие, редко-редко опирается он на них… Хозяин уверяет, что видел его в окно: в пятнадцать локтей ростом. Врет, наверное, но все равно: тургун – настоящее чудовище. Незнакомец говорил с причудью, то и дело вставлял в речь незнакомые слова, но Лин слушал внимательно и почти все понимал… И настолько увлекся разговором, что выпустил малыша охи-охи из рук… Тот, несмышленыш, сразу же в воде оказался, мальчишка за ним, а волна хвать обоих – и не отдает берегу… Море здешнее коварно: пять локтей по мелководью – и глубина! Ничего, Лин умеет плавать, и охи-охи не поддается воде, барахтается, лапками загребает, ушки прижаты… Пришелец на берегу расхохотался было, на это глядя, а потом как заорет – и к ним, в воду, с секирою в руке, на ходу ее раздевая! Лин ухватил щенка, оглянулся – акулы сзади! Воин выдернул Лина из волны и мощною рукой выбросил их обоих на берег, его и малыша охи-охи. Лин, пока в воде был, даже испугаться толком не успел, потом уже, на берегу добирал ужаса, глядя, как воин бился, по грудь в волнах, против двух огромных белых акул. В левой руке секира, в правой стилет, вода бурая от крови… Как махнул он секирой – и точно акуле по зубам, так и брызнули они во все стороны из разинутой пасти… И стилетом в глаз… А дальше Лин зажмурился.
Победа осталась за воином. Зарубил – и на берег поспешно выскочил.
Стоит такой весь мокрый, даже с бороды у него капает, жаркий, дышит аж хрипит, оружие по местам рассовал, рот до ушей, волосатые руки в боки!.. Весь воротник у рубашки располосован, но раны не видать, похоже, что даже и без царапины обошлось. Лин взялся было благодарить спасителя за себя и за охи-охи – сердце стучит и никак успокоиться не может, но воин лишь кивнул согласно да потряс пальцами в его сторону: молчи и не мешай. А красное пятно по воде, вокруг зарубленных акул, локтей на пятьдесят расползлось, – и просто бурлит от примчавшихся хищников морских, больших и малых: те акулье мясо пожирают, да еще, войдя в раж, то и дело друг другом закусывают.
– Вовремя я вылез! Эй, Мусиль! Готова похлебка?
Лин опомнился, зырк назад: тут же, на берегу, выстроилось в ряд все маленькое население хутора: трактирщик Мусиль, служанка Мошка, батрак Уму и старик-повар Лунь. Все в полном обомлении и ужасе от внезапно развернувшейся битвы морской, хотя подслеповатый Лунь с такого расстояния коровы от дерева не отличит.
– А?.. А, да… Сию минуту… Лунь, Мошка!.. Что столбом стоите? Нечего стоять! За дело! Накрывайте! Прибор – парадный достань! Господский! – И в ладоши захлопал, разгоняя своих людей по местам. – Господин?..
– Чего?.. Смотри, смотри, совсем обезумели! Ого, какой дядя обедает! – Из воды высунулась громадная, в сундук размером голова, в кривых зубах кровавые лохмотья с акульим плавником, и плюхнулась обратно… – Чего тебе?
– Может, сухую одежду принести? Солона для кожи водица морская… Сорочку…
– Я уже и так с дороги весь соленый. Высохнет на мне, а сапоги не промокают. Хотя да, пожалуй, рубашку приготовь, в левой, если от седла смотреть, черной сумке.
– Как это – от седла?
– Представь, что в седле сидишь. В левой черной, с круглой пряжкой где. Потом я поднимусь и переоденусь. Где, кстати, седло?
– Как велено, в вашей комнате закрыто. Сюда похлебку подавать? Мальчишка еще нужен вам?
– Да, сюда. Мальчишка нужен, я с ним беседую. И еще. Ночую у вас, приготовь комнату получше. Вот как раз к вечеру и смою грязь да соль. Рубашку вот эту вот – заштопать. Корыто банное есть? Хорошо. Эх, жалко – баб не держишь! Мыло, кипяток – чтобы наготове, а не «чичас через час». Губку чтобы ни разу не пользованную! Время до вечера у тебя более чем достаточно, чтобы выкурить из спальни всех крыс, клопов, тургунов и тараканов. Понял? Да корыто не забудь, продрай чисто… Ну где, где твоя похлеб… Уже? Ага… Ставь, ставь, я сам себе налью. Все, не отвлекай, проваливай.
Кровавая свалка в прибрежной воде продолжалась, запах водорослей смешался с иными, плотскими запахами: кровь, рыбье мясо, гниющее содержимое потрохов… Налетели гнусные падальщики, птицы и зубастые птеры… Воин раз махнул кинжалом, отгоняя от стола летающих побирушек, другой раз костью в них метнул… Бесполезно.
– Есть хочешь? Впрочем, и так понятно… Садись, доедай.
Лина уговаривать не надо: предложено от души, без умысла, значит, надо не зевать. Воин встал из-за стола, обтер салфеткой руки, сыто икнул, рыгнул, почесал поочередно живот, загривок и задницу, выбрал из груды оружия на столе бич и пошел поближе к воде, спиной к столу, чтобы не стеснять мальчишку. Бич – короток для настоящего пастушьего бича, всего шести локтей длиною, но воин управляется им на загляденье: уже двух поморников сшиб, прямо в воздухе их достал, и одного птера. Поморники сразу упали в воду и пошли на корм дерущимся обитателям моря, визжащего подбитого птера воин пинком спровадил с берега туда же… Запахи и виды почти никак не влияли на аппетиты Лина и Гвоздика (незнакомец случайно подсказал имя маленькому охи-охи, и Лину оно понравилось лучше прежнего, прежнее он тотчас забыл, а новое принял), Лин дважды наполнил густейшей похлебкой и опорожнил глубокую миску, из которой воин ел, и – наелся! Тою же ложкой действовал, а что тут такого, все так делают. А Гвоздик на песке из большой плоской раковины свою долю лакал и тоже насытился, и в горшке еще почти на четверть похлебки осталось, но некуда ее есть. Какое, оказывается, мясо вкусное, если его выбрать как следует и сварить как полагается!.. В одном кувшине вино, зато в другом – вода, плохо что теплая, но ничего…
– Что, все уже? Слаб ты, братец, на кишки, плохой из тебя воин. Солдат должен уметь обедать пятнадцать раз подряд и спать четыре раза в сутки. Все, коли поел – пора нам перемещаться наверх, а то – смотри – уже на шлем нагадили… Крышкой закрой горшок, не то его потом выбрасывать придется, впрочем… Или вылей. Пойдем, пойдем, они тут до вечера будут друг друга кусать, посменно. Нечто похожее на перпеттум мобиле включилось.
Опять на непонятном говорит… Лин с огромным облегчением покинул вслед за воином место всеобщего обеда, а то ведь на сытый желудок и стошнить может. Гвоздика с раздутым пузиком – на руки, и понадежнее держать, не то эти каркающие твари подлетят и выхватят… Заснул, крошка. И в самый раз, что заснул, Лину легче будет. Час послеполуденный, жаркий, сонный. Воин ушел за трактирный двор, к южному сеннику, где под навесом ему постелили попону: «Вздремну до ужина». И Лин вновь поступил в полное распоряжение Мусиля, а до этого украдкой расположил спящего малыша охи-охи там же, под навесом, неподалеку от храпящего воина: там ему надежнее будет, дядька даже сейчас, в одном исподнем, жуть какой страшный, любая притрактирная пакость его убоится, но вроде бы не такой уж и злой… Лину тоже хорошо бы вздремнуть, либо просто на мягком поваляться после такого-то сытнющего обеда, но кто будет скотине воду носить? Кто навоз в ящик соберет? Кто птицам в птичник зерна натрясет? Кто двор подметет? Все – Лин, он ведь не дармоед какой-нибудь, он при деле. А когда он вырастет, станет взрослым, пятнадцатилетним, то Мусиль начнет платить ему жалованье, так он обещал, и так заведено в их краях. А потом по дороге проедет караван, и там окажется прекрасная принцесса… издалека… из западных земель… И они друг в друга влюбятся и поженятся и уедут навсегда… И с ними охи-охи Гвоздик… А у принцессы пусть тоже будет маленькая охи-охи, а звать ее…
– Лин, иди, иди к Луню, пообедай, я подмету покуда.
– Да я уж ел, Мошка! Там, внизу, в горшке…
– В горшке… Уму все прибрал, прямо из горшка все выпил, никому не оставил. Поешь, поешь, брюхо старого добра не помнит… Ступай, Линочка, Мусиля тоже сморило, спит. И Уму давно уже под телегой, слышишь храп? Говорить не умеет, а храпит – как тигра ревет!.. Замешкаешься – и Лунь уснет. Иди, давай сюда метелку…
