Адам тогда предстал перед ним как настоящий гимназист: под мышкой стопка перевязанных верёвкой книжек, на плече – сумка, а в ней пара рубашек и пара запасных очков. На худом лице взгляд куда-то вниз и вкось и суровое какое-то смирение. Адам всегда выглядел так, словно уже знал то самое худшее, на которое вы способны, а главное – был готов к этому.

Родом он из Телевага[20], откуда его и ещё нескольких детей вывезли под покровом ночи перед началом гитлеровской оккупации Норвегии. Мой дед принял в свой дом на Шетландских островах, где я как раз во время войны обитал, троих пацанов и девчонку. Один, белобрысый, так и остался с нами. Родителей Адама арестовали, возможно, расстреляли. По крайней мере, за девять лет, минувших с той поры, мы ни разу о них не слышали.

Теперь мой отец платил за наше с Адамом обучение. Я вообще-то хотел лётчиком стать, но обстоятельства (честно говоря, отец) были против. Компромисс с отцом нашёлся в Роданфорде, элитном университете, где я – сам себе поражаюсь – уже второй семестр изучаю историю, культуру и языки цивилизаций Древней Греции и Рима.

Вообще, я строил себе карьеру в спорте, в частности в регби. Ну как строил. Просто играл, просто нравилось. Думал, так будет и впредь. К тому же моё тело «с рождения заточено под выносливость», если цитировать школьного тренера, а он нормальным мужиком был, причин не доверять ему у меня не было.

Однако «пока ещё не все мозги вышибли, нужно подавать документы в Эдинбургский университет», – категорически рубил сплеча отец при каждом случае, когда речь заходила о моём грядущем и непременно юридическом, как у него, образовании.

Я грозился, что украду самолёт, улечу и на землю не вернусь.

А Роданфорд, надо признать, оказался красавцем во многом. Пять дней в неделю мы играем в регби, даже участвуем в состязаниях с другими университетами графства. Занятия по истории тоже интересны. Особенно практическая их часть, когда мы можем трогать руками древние артефакты, добытые британскими археологами и находящиеся в нашем распоряжении. Не думал, что я, оказывается, интересуюсь картами караванных путей, связывавших Харран с древней Ниневией, и что к концу первого семестра буду свободно различать исламские культурные слои городищ от римских, а также смогу назвать все признаки интрузивного погребения.

Напрягают разве что театральные постановки. Мы обязаны представить три пьесы за девять месяцев на местных ярмарочных фестивалях. Обязаны не мы, а на самом деле Кочински перед членами муниципального совета, в чьей казне университет особенно стал нуждаться после гитлеровских войн. Уже были поставлены рождественский «Макбет» и мартовские «Ромео с Джульеттой», аккурат ко Дню Содружества[21]; на конец мая мы репетируем «Сон в летнюю ночь», и ничего глупее наших кривляний под Шекспира представить себе нельзя.

За неделю до каждой премьеры министерская рука выписывает нам двух сестёр-близняшек из городского театра, чтобы те исполнили все женские роли. Профессиональные жрицы Мельпомены. Вы бы их видели. Тицианские Венеры. Одна любовь небесная, другая – земная. Нас выстраивают, как на тюремную перекличку, строго по щели в сценическом настиле, и убедительно внушают всем остолопам – НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ ПРИКАСАТЬСЯ К ГОСТЬЯМ.

– А во имя искусства? – спрашивает кто-то, за чем следует дружный хохот.

Мистер Поттегрю – наш сценический постановщик, сорокалетний франт с коротко стриженным седым ёжиком и молодцеватой выправкой. Натерпелся он от нас, понятное дело, здорово. Мужик он неплохой, подставы никогда не делал, если кто прогуливал занятия. И он единственный, пожалуй, среди преподавателей, с кем можно себе позволить немного панибратства. Иногда мы запросто называем его Пот. Думаю, в таком случае он чувствует себя моложе. Однажды, на Рождество, он даже выпил с нами. И уж точно он – единственный, кто в курсе, что наши благородные гостьи АПРОБИРОВАНЫ ЕЩЁ ДО ПРЕМЬЕРЫ «МАКБЕТА».

Кочински, переведя дух, резко открыл дверь.

Было что-то около восьми, а постель Адама уже была убрана, словно её, как и мою, не расстилали. На широком подоконнике у большого окна с тетрадью и карандашом в руках в контровом свете был виден его тёмный силуэт. Кончик карандаша энергично дёргался вверх и вниз, и Адам, казалось, был полностью поглощён этим действом.

Кочински хрипло кашлянул. Ничего не изменилось.

Я тихо ухмыльнулся, хотя и предвидел громы и молнии.

– Мистер Карлсен! – иронично вежливо начал Кочински. – Не будете ли вы так любезны оторвать ваш чистопородный скандинавский зад от нашего низкопробного продуваемого подоконника и обратить ваше бесценное внимание на недостойнейшего из недостойных в этой жалчайшей обители!

– Одну минуту, – сказал Адам.

Он приподнял брови, вид у него был озабоченный.

– Понимаете, у меня долго не выходил чертополох.

Адам показал рисунок.

– Ваши британские растения на редкость упрямы.

– Я обещаю поговорить с ними, – сказал Кочински. – Если откажутся быть проще, мы непременно их выкорчуем из Роданфорда и посадим другие. Надеюсь, вы меня понимаете?

Его лицо было красным. Он медленно, но верно закипал.

Адам повернул голову и поправил круглые старушечьи очки.

– Конечно. Я считаю чертополох возмутительным. Его не стоит сажать так близко к прохожей части.

Хлопнув тетрадью о подоконник, Адам спрыгнул на пол. Вновь поправил очки. За девять лет я научился распознавать смысл этого жеста в разных случаях. Сейчас он говорил: «Надеюсь, ваше появление имеет смысл, в противном случае вы напрасно тратите моё время».

– Мистер Дарт заходил к вам? – спросил Кочински, напрягаясь.

– Конечно, сэр. Он весьма точен в исполнении всех ваших указаний, – сказал Адам.

– Могу я узнать, что вас так отвлекло, что вы намеренно отказались от посещения нашего пустякового собрания? Неужели всему виной чертополох?

Адам удивился.

– Сэр, вы в самом деле хотите это знать? – спросил он.

– Отчего вам кажется иначе? – скрипнул зубами Кочински.

Адам пожал плечами.

– Утомительно, должно быть, всё знать.

– А вы считаете, я знаю всё?

– Уверен, сэр, вы знаете абсолютно всё, что обязан знать руководитель такого масштабного учреждения, что уже немало. Поэтому не пойму, к чему вам информация о том, в каком направлении растёт сорная трава – на север или на юг? Вы же не ботаник. Сэр…

На лбу Милека Кочински выступили капли пота.

– Кроме того, мистер Дарт сообщил мне причину собрания.

– И вы нашли её недостойной вашего присутствия?

– Наоборот, я считаю такие собрания весьма полезными. В прошлый раз, к примеру, когда пропал кот мистера Секвойи, мы узнали, что ваш сын, сэр, прекрасно готовит кошек. Вы сами сказали за обедом, что еда была прекрасна.

Кочински побелел. Я уже с интересом и любопытством наблюдал за поединком. Прежнего беспокойства как не бывало. Кочински – слабак против моего Адама.

– А семестром ранее, – спокойно продолжал белобрысый, – когда вы сослали нас чистить отхожие места за потасовку в лаборантской, ваш сын наглядно продемонстрировал непереносимость старинным гобеленом бензотриазола и курения в аудитории. Вы многое узнаёте о Тео на таких собраниях, сэр. Это замечательно. Там, откуда я родом, связь отца и сына не так сильна и по большому счёту заметна лишь по фамилии.

Милек Кочински отвернул голову, сосредоточив взгляд на стуле.

– Поэтому я остался в своей комнате.

– Поэтому? – Кочински вытянул лицо.

– Я решил, что сегодня побуду вашим спасательным кругом, тем более мне не терпелось подобраться к чертополоху более основательно.

Адам поправил очки.

– В прошлый раз у вас уши горели, сэр, – объяснил он. – Мне стало вас жалко, вы словно хотели сквозь землю провалиться. Я в этот раз остался в комнате, чтобы в критической ситуации вы имели бы достойный повод, не теряя лица, исчезнуть с собрания куда-нибудь подальше от очередной выходки Тео. И как я понимаю, сэр… ваши уши…