— Так он же мертвяк! — восклицает женщина, показывая на меня пальцем.
— Отец, где мама? — спрашиваю я, когда он оборачивается и смотрит на меня, подслеповато щурясь, пытаясь, наверное, определить признаки мертвеца на моем лице.
— Не знаю, — отвечает он, сторонясь и чуть прикрывая дверь. — Не знаю. Ее забрали.
— Кто забрал? Куда? — я уже знаю ответ, он может не отвечать.
— Ну, кто… Она ожила и… Она так страдала!.. Я позвонил… А ты, сынок? Ты как?
Тетка, которая неуверенно жмется в проходе, кричит, разглядев за моей спиной Анну:
— Он еще и девку мертвую с собой притащил! Что ты с ним стоишь, Коля? Посмотри на его лицо, он же сейчас бросится на тебя!
Отец заглядывает за мое плечо, еще больше прикрывает дверь.
— Сынок, правда, что ли?.. Ты что, тоже умер?
— Меня убили, — говорю я.
— Убили?.. Кто?.. Мы ничего не знали. Мама все плакала по тебе…
Неужели он сдал ее? Неужели этот сморчок просто позвонил и вызвал труповозку?!
Отец стоит, переминаясь с ноги на ногу на холодном линолеуме — жалкое, белопузое, бестолковое чмо в полосатых разношенных трусах. А из-за его плеча выглядывает толстая тетка с лицом прожженной вокзальной буфетчицы и что-то бубнит ему на ухо.
Два месяца, сказал это дрищ. Два месяца, как мамы нет.
— От чего она умерла? — спрашиваю я.
— Не знаю, сынок. Просто упала на кухне, и все. Не знаю, сынок.
— Какой я тебе сынок! — бросаю, поворачиваясь к лестнице.
Когда на площадке я оглядываюсь, дверь уже закрыта.
Анна догоняет меня, берет за руку, заглядывает в глаза.
Что она может увидеть в моих мертвых глазах!
Значит, мама тоже попала в лагерь. Возможно, в тот же, где держали и меня. Возможно, она все это время была в соседней камере.
Правда, на север от города был построен еще один лагерь, специально для рецидивистов. Может быть, она попала туда.
— Я должен найти ее, — говорю я.
— Где? — безнадежно разводит руками Анна.
— Я должен! — повторяю я.
Она пожимает плечами, а по щекам ее скатываются две слезинки.
Дверь нашей квартиры приоткрывается, в образовавшуюся щель высовывается голова отцовой пассии; увидев, что мы еще не ушли, она морщится и исчезает. Дверь захлопывается, окончательно отрезая меня от мира прошлого…
Я знал, что отношения у мамы с отцом со временем все более и более отдалялись от идеала, но чтобы он поступил вот так…
— Она в лагере? — спрашивает Анна.
— Ну а где же еще!
— Ты не сможешь ее там найти.
— Да. Но можно сделать запрос. Даже в этой стране вечного бардака все равно должен вестись какой-то учет.
— Но забрать ее ты не сможешь.
Я и сам это знаю. Даже если найти человека, который возьмется сделать для одного мертвеца запрос о другом, дождаться ответа, и даже если в ответе будет что-то конкретное, дальше этого все равно дело не пойдет. Отдать маму могут только отцу, но ему-то она как раз и не нужна. А других близких родственников, кроме меня, у нее нет. И я никогда ее больше не увижу…
Мы выходим на улицу, останавливаемся у скамейки. Я киваю на первый подъезд, вопросительно смотрю на Анну. Она качает головой: нет.
Молодец! Сильная девочка!
— Куда мы теперь? — спрашивает она.
— На кладбище! — зло пишу я.
Нет, ну а что она, в самом деле, все «куда» да «зачем»… Если б я знал!
— Прости, — я провожу по ее волосам. — Если ты со мной, то мы сейчас зайдем еще в одно место. А потом вернемся на дачу, если ты не против. И будем жить там, день за днем, без сна и еды, медленно сходя с ума… Как думаешь, мертвец может сойти с ума?
— Думаю, может, — кивает она. — Ну, пока не попробуешь, все равно не узнаешь… А куда мы зайдем?
— Хочу наведаться на место своей смерти, — улыбаюсь я. — Ностальгия, наверное.
Я нисколько не сомневаюсь, что Дашкин муж в тюрьме, но я, собственно, и не ради него хочу пойти к их квартире. Если Дашка даже и принимала иммунорм, то она тоже сейчас в лагере, надеяться застать ее, мертвую, дома — глупость. Всё это я понимаю. Но меня просто тянет туда. Наверное, я скоро сдохну по-настоящему, ведь перед близкой смертью людей нередко тянет по некогда любимым местам.
— Это не ностальгия, — качает головой Анна. — Это другое. Это — вечная мужская тяга к поиску приключений на разные части тела.
— Пусть так, — соглашаюсь я. — Ты со мной?
— С тобой. Без меня ты сойдешь с ума на даче не так быстро, — смеется она.
15
Менты останавливают нас на Лазо, за пару минут до того, как мы свернули бы на Гоголя и уже не встретились бы им.
— Молодые люди! — окликает нас один, выходя из «уазика». — Можно вас на минуточку?
Вот и все. Наше путешествие окончено. Сойти с ума на даче нам не грозит. Нас ждет лагерь, и, конечно же, расплата за побег и убийство. Страшная расплата, без сомнения. Наверное, лучше нарваться на пулю сейчас, чем попасть в руки тому прапору.
Но менты — не солдаты; у них пулю выпросить сложнее, они, как-никак, под законом ходят. Холодный разум, чистые руки и все такое…
Мент обходит машину и направляется к нам; за ним вылезает напарник, поправляя автомат, и останавливается, озирая нас цепким взглядом.
— Можно полюбоваться на ваши докуме..? — начинает подходящий к нам мент и не договаривает, останавливается в двух метрах.
— Ба! — произносит он. — Слышь, Костян, да это зомбаки!
— Ага, я уже просёк, — отвечает автоматчик.
— И что мы теперь с ними делать будем?
— Да похуй, — равнодушно отзывается Костян. — Как скажешь.
— Ну что, в кандей их? — предлагает первый.
— Нахуй они нужны! — приоткрывает свою дверь водитель. — Я эту вонь не повезу! Машину ты будешь мыть?! Вызывай труповозку и сдавай.
— Труповозку заебемся ждать сейчас, — зевает Костян. — Может, пусть пиздуют?
На лице стоящего напротив нас отражается внутренняя борьба.
Ну, давай, оборотень, садись в свою машину и валите отсюда. У вас есть дела поважнее, чем возиться с двумя трупами! Нам нельзя обратно в лагерь…
— Не, — произносит оборотень после минутного раздумья. — Чего там, вчера, за ориентировку давали по зомбакам?
— Да хэзэ́, — отзывается автоматчик. — Я не помню. Что-то типа побега было, из лагеря.
Если бы у меня была кровь, я бы почувствовал сейчас, как она похолодела. Но я не чувствую ничего, кроме безнадежной тоски и усталости. И мне жалку Аню.
— Но там девки, вроде, не было, — добавляет Костян.
— Да не, была как раз, — возражает первый.
— Серый, — вмешивается водитель, — оно тебе надо, а? Под конец смены? Если сейчас повезем их, сам прикинь: пока оформим, пока сдадимся, пока ты машину помоешь… Никакого навара, один головняк.
Мой тезка-оборотень задумчиво смотрит на нас, поигрывая желваками.
— А может это..? — обращается он к напарникам. — На карьер? Постреляем, а?
— С тридцати метров! — оживляется автоматчик. — А чего, можно!
— Я не повезу, — качает головой водитель. — Да и конец смены уже. Заебало все.
И тут с Гоголя выруливает автозак. Я узна́ю этот тип машин в любых обстоятельствах и легко отличу его от хлебовозки, от мебельного фургона, от рыночного развозчика — от чего угодно. За последние месяцы я наездил в автозаках столько, что изучил их вдоль и поперек.
— О! — радуется мент-водитель. — Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет на хуй!
Менты машут руками, останавливают машину, за рулем которой сидит солдат с нашивками ефрейтора, и о чем-то долго переговариваются с сидящим рядом возле шофера прапорщиком.
— Ну, чего там? — спрашивает водитель у вернувшегося автоматчика.
— Да все заебись! — радостно отвечает тот. — Лагерные с грузом из комендатуры едут.
— Э, трупаки! — кричит он нам. — Рванули к автозаку!
— Повезло! — улыбается водитель, явно довольный тем, что не придется под конец смены возиться с нами.
Мы забираемся в фургон, где уже сидят на скамье четверо наших собратьев по несчастью. Когда за нами с громким лязгом закрывается дверь, я не сажусь на скамью. Я объясняю Анне, что ме́ста в машине достаточно, поэтому нам лучше лечь на пол — ведь неизвестно, сколько придется ехать.
