Я зарываюсь пальцами ног в плюшевый ковер, чтобы не свернуться калачиком.

— Не хочешь ли ты сыграть со мной в игру, Пенелопа?

Игру?

— В какую игру?

— Орел или решка. Классика всегда самая лучшая, не так ли?

Его глаза вспыхивают лукавым весельем, а мои стараются изобразить безразличие.

Я делаю шаг вперед, сокращая расстояние между собой и опасностью.

— А что насчет ставки?

Мой взгляд прослеживает, как его рука тянется к хрустальному бокалу на столе. Когда он делает глоток, и прозрачная жидкость, и циферблат его наручных часов поблескивают.

— Ты выигрываешь — я тебя поцелую. Я выиграю — ты меня поцелуешь.

Моему разуму эта идея не нравится. Учитывая шансы один к двум и миллион несуществующих долларов на кону, я была бы идиоткой, если бы согласилась, независимо от того, какой горячий сейчас кулон вокруг моей шеи.

А вот мое тело...

Пространство между моими бедрами сжимается от одной мысли о том, что его губы прижаты к моим. У меня слюнки текут от восторга от такой рискованной авантюры.

Чувствуя, как безрассудный туман пронизывает мои кости и подстегивает меня, я кладу руки на его стол и наклоняюсь над ним.

— В чем подвох?

Его взгляд горяч и непримирим, он прослеживает изгиб моей шеи и останавливается на моем кулоне.

— Никакого подвоха.

— Тогда решка, она никогда не подведет, малыш.

Эта фраза вылетает у меня изо рта и рассекает тяжёлый воздух между нами, прежде чем я успеваю ее остановить.

Он продолжает смотреть на мой кулон, и на его губах медленно растягивается дьявольская ухмылка. Эти ямочки углубляются от озорства и чего-то неприличного.

Мое сердце учащенно бьется, когда он достает пенни из кармана брюк. Кровь шумит у меня в ушах, когда он балансирует ею на тыльной стороне большого пальца.

Он быстро смотрит на меня, и когда он щелкает, подбрасывая, я чувствую это на своем клиторе.

Все замедляется, кроме моего пульса. Один оборот. Два оборота. Три. Я могу сосчитать каждое вращение монеты, когда она падает на стол.

Звон меди о дерево оглушителен.

Она приземляется между стеклянным стаканом и пресс-папье. Затаив дыхание, я наклоняюсь и смотрю на нее. Рафаэль не беспокоится, он только откидывается в кресле, проводит двумя пальцами по губам и изучает мою реакцию.

Решка.

Смесь из возбуждения и облегчения захлестывает меня с такой силой, что у меня подгибаются колени и гудят кончики пальцев.

Маниакально смеясь, я отталкиваюсь от стола и расхаживаю по кабинету, словно он принадлежит мне. Не знаю, от чего я в восторге: от мысли стать внезапным миллионером или узнать, каков на вкус язык Рафаэля.

Черт, да кого я обманываю?

— Миллион долларов. Ух ты. Может быть, я куплю себе яхту, поставлю ее на якорь вон там, — я жестом указываю на темный океан за окном, — и буду направлять лазерный луч в твой кабинет каждый раз, когда ты будешь пытаться работать, — моя рука скользит по шелковистой занавеске. — Или я скуплю все булавки для воротников в мире, и тебе придется вернуться к ношению скучных старых галстуков.

Я оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Рафаэлем. Он наблюдает за мной с оттенком веселья, поворачивая свое кресло, чтобы следить за тем, как я расхаживаю по его тускло освещенному кабинету.

— Где же ты хочешь меня поцеловать? Полагаю, мы могли бы сделать это наверху, в казино, чтобы все знали, что ты большой неудачник. Или... — я поворачиваюсь к французским дверям, прижимаю руку к залитому дождем стеклу и испускаю драматический вздох. — Мы могли бы сделать это под дождем. Знаешь, как в сцене из «Дневник памяти»?

— Никогда не смотрел.

— Господи, ты что, живёшь под камнем? — я снова оборачиваюсь, на моем лице написано ожидание. — Ну?

Он упирается каблуком в ковер и откатывает кресло на несколько сантиметров от стола. Его рука дважды ударяет по его краю.

— Здесь, на нём.

— Что?

Он вскидывает голову, кульминационный момент его шутки ярко горит в его глазах.

— Я что похож на мужчину, который встает на колени, Пенелопа?

— Я... я не понимаю.

Он смотрит на меня несколько секунд, словно упиваясь моим замешательством, чтобы утолить собственное наслаждение. Затем он изображает удивление.

— Ты же не думала, что я собираюсь поцеловать тебя в губы, не так ли? — он качает головой, расстегивая манжеты. — Ну, это означало бы, что я должен тебе миллион долларов.

У меня звенит в ушах, затем осознание оседает на моей коже, как пыль, охлаждая огонь под ней. Мои конечности тяжелеют, а мозг затуманивается.

— Ты сказал, что поцелуешь меня, — шепчу я, слишком ошеломленная, чтобы обращать внимание на то, насколько плаксивым звучит мой тон.

— И я так и сделаю.

— Н-но, ты же сказал, что здесь нет никакого подвоха.

Он хмурится.

— Нет никакого подвоха. Я сказал, если ты выиграешь — я поцелую тебя, а если выиграю я — ты поцелуешь меня, — греховный блеск загорается в его глазах. — Я не сказал куда.

С колотящимся сердцем я отступаю назад и прижимаюсь лопатками к стеклу. Конденсат почти не охлаждает кровь и не приводит к рациональным доводам в моей голове. Конечно же, он не имеет в виду... там, внизу? Мой взгляд поднимается и встречается со взглядом Рафаэля, и мы вступаем в новую битву — битву воли.

Я пристально смотрю на него.

Он пристально смотрит на меня.

С тех пор как я ступила на это Побережье и спустилась по лестнице, мы с Рафаэлем играли в шахматы. Мы оба играем грязно, и ни один из нас не любит проигрывать. Теперь я оказалась одна на доске, не имея даже гребаной пешки для защиты.

Какие у меня есть варианты? Я либо подхожу к его столу, либо выхожу за дверь. И если я выберу второе, поражение не только сожрет меня изнутри, но и этот высокомерный мудак одержит победу дважды.

Итак, я делаю шесть шагов к столу Рафаэля. Его глаза темнеют, становясь еще более зловещими, когда он следит за моими движениями. Интересно, думал ли он, что я выберу дверь вместо того, чтобы разоблачить его блеф?

Когда моя задница опускается на край стола, нервная дрожь пробегает по мне, превращаясь во влажный жар между бедер. Мое дыхание громче, чем шум бури, бьющейся в окна, и с каждой напряженной секундой оно становится все более прерывистым.

Рафаэль же, напротив, словарное определение слова хладнокровие. Он откидывается назад, подносит к губам стакан с водкой и бесстрастно оценивает открывшееся перед ним зрелище. Наконец, он ставит напиток рядом с моим правым бедром, и холодное стекло обжигает меня через рабочие брюки.

Он облизывает губы и встречает мой вызывающий взгляд. Затем со вздохом, который наводит на мысль, что довести это пари до конца так же увлекательно, как заполнить налоговую декларацию, он наклоняется вперед.

Мое зрение затуманивается, когда он проводит ладонями вверх по моих бедер и останавливается. Потом просовывает два указательных пальца за пояс, стягивая мои брюки и резинку стринг вместе. Он изображает улыбку, достойную благотворительного сбора средств, которая противоречит грешнику, живущему в его глазах.

— Позволь?

Это не вопрос. Не совсем. Если бы это было так, он бы подождал ответа, прежде чем грубо стягивать с меня вещи. Они скользят по моим ногам как по маслу, но только потому, что от шока я закинула ладони за спину и выгнула её.

Рафаэль не торопится снять брюки с моих ног. Он спокойно и без всякого выражения выпутывает мои стринги из штанов и держит их между большим и указательным пальцами в пространстве между нами. Мой пульс учащается при виде того, как он держит этот клочок кружева. Как будто он только что испытал неудобство, обнаружив их в своей стирке.

Он окидывает взглядом стринги и сглатывает.

— Они крайне неуместны для работы, Пенелопа.

Напряженность в его тоне только заставляет мою кожу гореть еще сильнее.

Молча, он поправляет мои брюки, складывает их у себя на коленях, а затем кладет на край стола рядом со мной. Затем он начинает делать то же самое с моими стрингами. Каждое его медленное, шелковистое движение — это еще одна секунда перенесенной пытки. Как будто он избегает неизбежного, либо в наказание мне, либо самому себе.