Судя по трем затяжным вздохам, предшествовавшим этому, наводили на мысль, что это было не то, в чем она изначально планировала признаться.
Тем не менее, беглое ознакомление с самой скучной внутренней работой ее мозга не прошло даром. Один интересный факт, который я узнал о Пенелопе — она терпеть не может пиццу с ветчиной и ананасами, а от бутербродов с тунцом у нее начинается рвотный рефлекс.
Вот почему я угостил своих людей и тем, и другим на обед.
— Куда вы хотите, чтобы мы поставили тарелки, босс?
Я провожу языком по зубам, забавляясь.
— Просто бросьте их в раковину.
Толпа в костюмах и на стероидах вваливается в дверь и сбрасывает горы грязной посуды в раковину. Пенелопа в недоумении смотрит, как каждая тарелка с громким шлепком ударяется о поверхность воды. Реки пены стекают по шкафу и скапливаются на полу. Ее взгляд проследовал за этим, прежде чем метнуться к ряду блестящих ботинок, топающих обратно в корабельную столовую.
— Эй! Куда вы идете? — ее крик вызывает лишь несколько ухмылок и хихиканье. — Я не собираюсь убирать за вами дерьмо! Вернитесь и сделайте это сами!
Когда корабельная столовая пустеет, из моих людей остался только один. Блейк. Он отталкивается от дверного косяка и неторопливо идет на кухню, держа тарелку высоко над водой.
Пенелопа делает шаг вперед.
— Не будь сволочью. — он следует за ней. — Серьезно.
Тарелка падает, приземляясь в воду с такой силой, что забрызгивает все ее платье.
Стенки моего живота напрягаются, но я не двигаюсь с места. Мой и Пенелопы взгляд пробегает по передней части ее платья и колготок. И то, и другое промокло. Она с трудом вдыхает воздух, сжимает кулаки и снова поворачивается к моему подчинённому.
— Ты родился мудаком или тебя превратили в него школьные хулиганы и отец, который тебя не любил?
Мои губы изгибаются, мрачный смешок наполняет мою грудь. Откуда у этой девушки такой острый язычок?
Блейк делает шаг вперед.
— Ты всегда можешь снять его, милая.
Мое зрение темнеет, но я напрягаю каждый мускул своего тела, чтобы оставаться сидеть за этим гребаным столом. Я провожу двумя пальцами по губам и наблюдаю, как Пенелопа справляется с этим.
Она моргает.
— Что?
— Твое платье, милая. Сними его, если оно мокрое. Я не буду возражать.
У меня звенит в ушах от прилива крови к голове. И почему, черт возьми, моя рука нащупывает рукоятку пистолета, засунутого за пояс? Нелепо. Я не такой.
Сжав челюсти, я сжимаю руки в кулаки и кладу их на стол. Мой взгляд так обжигает лицо Пенелопы, что я удивляюсь, как она еще не загорелась, не говоря уже о том, чтобы почувствовать его жар. Она облизывает губы, как будто что-то обдумывая.
В конце концов, она сглатывает и смотрит на него сквозь полуопущенные ресницы.
— Напомни, как, ты сказал, тебя зовут?
— Блейк. Я бы спросил тебя о том же, но каждый мужчина на этой яхте знает, кто ты.
Пенелопа смеется. Действительно смеется. Это вылетает из кухни, проносится через корабельную столовую и ударяет меня, как чертовым электрошокером. Я крепче сжимаю кулаки, вес моего пистолета становится все тяжелее, словно напоминая мне, что он здесь.
— Заткнись, нет, они этого не знают.
Ворчание срывается с моих губ, когда она игриво ударяет его по груди.
— Нет, серьезно, — растягивает он, беря ее рукой за подбородок и наклоняя к себе. — Ты великолепна. Кто-нибудь говорил тебе об этом?
Красный туман клубится в корабельной столовой, как песчаная буря в пустыне. Нахуй это. Было бы слишком просто пустить ему пулю в лоб и выбросить за борт с парой кирпичей, привязанных к лодыжкам. Но когда я уже наполовину поднимаюсь на ноги, рука Пенелопы, скользнувшая в карман его брюк, останавливает меня на полпути.
— Великолепна? Я слышала это несколько раз, — сладко говорит она, не сводя с него глаз. Пока он смеется и говорит что-то о любви к уверенным в себе девушкам, она достает его бумажник большим и указательным пальцами.
Она прижимает его к пояснице и отходит в сторону.
— Ну что ж, пойду-ка я лучше приведу себя в порядок! — она поворачивается и скрывается за дверью с другой стороны кухни, не обращая внимания на жалкое «увидимся позже?» Блейка.
Теребя рукой свою короткую стрижку, Блейк издает гнусный смешок, выходит из корабельной столовой и поднимается по лестнице.
Наедине с моим сердцем, бешено колотящимся в груди, я не могу решить, за кем я пойду в первую очередь.
Глава девятнадцатая
Никотин и морской бриз никак не притупляют раздражение, обжигающее мой затылок.
Это не имеет значения. Я курю не для того, чтобы успокоиться, а для того, чтобы оттянуть время. Вытирая влагу с челюсти, я набираю в легкие химикатов, которые для меня ничуть не хуже, чем рыжеволосая девушка, стонущая мне в ладонь, и выдыхаю их в сторону горизонта джинсового цвета.
Я раздражен по миллиону причин, из которых только половина рациональна, и только одна требует моего немедленного внимания.
Я вытаскиваю из заднего кармана дешевый бумажник Блейка, открываю его и с усмешкой смотрю на фотографию его водительских прав. Он лежал у подножия винтовой лестницы, без сомнения, там, куда его бросила Пенелопа. В нем не осталось ничего, кроме предоплаченной кредитной карточки и презерватива.
Когда я выбрасываю его в море, импульсивная мысль, тлеющая в глубине моего разума, все еще не покидает меня: я должен был бросить Блейка в море вместе с бумажником. Вот почему я сейчас иду за Пенелопой, а не за ним. Как ни странно, я не могу сказать, что не засунул бы свой Глок в его грязный рот, если бы была возможность.
Образы Пенелопы, стоящей на своих гребаных цыпочках, смотрящей снизу вверх на моего нового новобранца так, словно трахнуть его было самым главным в списке ее желаний, ярко горят у меня на сетчатке. То, как моя рука дернулась к пистолету, было дико, и на мгновение я представил, каково это — жить в голове Анджело или Габа, где насилие следует за импульсом, а последствия — чуждая концепция.
Я уже знал, что она маленькая грязная воровка, но теперь я знаю, что все хуже, чем я думал — она хороша в этом. Опытная. Если бы мне было чуть за двадцать и я все еще гонялся за неприятностями, я бы сошел с ума при виде этого. И хотя я бы солгал, если бы сказал, что не был ни капельки впечатлен и более чем немного возбужден, я управляю бизнесом, а не центром временного содержания несовершеннолетних.
Я опускаю голову на борт яхты, достаю из пачки еще одну сигарету и подношу свою Зиппо к кончику.
Нет. Я гашу пламя легким движением запястья. Если я выкурю еще одну сигарету, она, возможно, снова наденет свое платье.
Под палубой, из-под двери раздевалки доносится слабый гул фена. Собрав все свое самообладание, я открываю ее и иду вдоль ряда шкафчиков к раковинам.
Я замедляюсь и провожу рукой по горлу. Жирные бургеры, травка, воскресные утренние посиделки. Просто потому, что я жажду того, что вредно для меня, это не значит, что я поддаюсь этому. Мне следовало бы применить то же самое безоговорочное правило к Пенелопе в нижнем белье и колготках, потому что это воплощение вредного для меня. Когда я останавливаюсь позади нее, тяжесть неверного решения пульсирует в моих брюках.
Господи. В последний раз, когда я видел ее в таком виде, то продолжал сидеть за столом с каменной эрекцией, которую отказывался облегчать, и почти сумел убедить себя, что это просто было нереальным. Выпитые девять порций виски романтизировали мои воспоминания о ней почти обнаженной.
К сожалению, окинув тяжелым взглядом изгиб ее попки, бледность кожи и очертания стрингов, затененные колготками, я понимаю, что выдавал желаемое за действительное. Она не вздрагивает, когда я вхожу в комнату, и это одновременно и заводит, и бесит. Интересно, стояла бы она так же в трусиках с безразличием на лице, если бы сюда зашел один из моих парней?
