Надумал как-то летом индивидуальный предприниматель Сидоров организовать экологически чистый бизнес и несказанно на этом разбогатеть. Для этого он решил разобрать на загородной даче старый покосившийся сарай, чтобы на его месте воздвигнуть из пеноблоков частную небольшую отапливаемую современную деревенскую молочную ферму, специализирующуюся на козьем молоке. В неё он планировал заселить несколько козочек зааненской породы и наладить производство натурального козьего сыра. Он даже придумал название для своей будущей фермы – «СИДОРОВЫ КОЗЫ» и фирменное наименование продукции – «СИДОРОВЫЙ СЫР».

Выбрасывая из этой ветхой скрипучей постройки запылившийся хлам, он наткнулся в глубине сарая на потускневшего и местами заржавевшего «друга» своей молодости – мотоцикл «Минск», который раньше, почему-то, в народе называли «Козёл».

– Надо же, какое удивительное совпадение! – хмыкнул Сидоров, вытирая со лба пот. – Прежде чем привезти сюда молоденьких швейцарских козочек, я должен вывезти отсюда старого белорусского «козла». Хотя, если честно, – с уважением в голосе обратился к мотоциклу бывший лихач, смахивая паутину с рогатого руля, – то в глазах того шестнадцатилетнего юноши, коим я был, когда мне тебя подарили, ты никогда не был чахлым, «слабоблеющим» (одноцилиндровым двигателем) «козлом», а был самым быстрым в мире, неистово ретивым и громко «ржущем» в лицо опасности железным «конём». СУПЕРНАДЁЖНЫМ, КРАСНЫМ, ЖЕЛЕЗНЫМ «КОНЁМ»! – честно признался Сидоров и, подмигнув мотоциклу, начал выталкивать «раритет» на свежий воздух.

На скрежещущие звуки с грохотом вылезающего из-под завала, из глубины тёмного сарая на свет божий белорусского «скакуна» и восторженные возгласы Сидорова тут же примчался местный сборщик металлолома – ушлый сосед из дома напротив и, мысленно уложив хозяйского «друга детства» на воображаемые весы, согласился избавить будущего фермера от этой (как он выразился) «НЕНУЖНОЙ РУХЛЯДИ», посулив за неё двести рублей.

Сначала Сидоров хотел, не раздумывая, согласиться на это, конечно, не очень выгодное (но удачно избавляющее его от лишних хлопот) соседское предложение, но потом, взглянув в помутневший «глаз» своего железного друга – треснутую фару, слегка замешкался. Укоризненный мотоциклетный «взор» красноречиво говорил Сидорову о том, что это его народ должен называть козлом, задумавшим продать друга своего детства за двести рублей, а не, прослуживший верой и правдой одному единственному хозяину, мотоцикл. Скрипя обесбензиненным мотором насупившийся «конь», с трудом сдерживая в себе масляные слёзы, обречённо недоумевал: как тот добрый мальчик с горячим сердцем, которого он когда-то знал и катал по бескрайним полям да цветущим лугам, мог вырасти таким беспощадным ПАЛАЧОМ, способным хладнокровно бросить в металлоплавильную печь все свои детские секретики, тайные мечтания и любовные комплексы вместе с их единственным железным свидетелем?

За какую-то пару секунд перед глазами Сидорова пролетела недолгая, но бурная мотоциклетная жизнь его железного друга, насыщенная теми яркими событиями двадцатилетней давности, в которых им обоим довелось поучаствовать. В душе взрослого, предприимчивого и сильного мужчины «заскребли кошки» от тоски и нахлынувших ностальгических воспоминаний. Загипнотизированный стеклянным «взглядом» своего бывшего «боевого товарища» («воевавшего» с ним, по молодости, на любовных «фронтах»), Николай Иванович Сидоров оставил своё, застывшее в отрешённой позе, лысеющее и пузатое тело возле соседа, а сам мгновенно перенёсся в те далёкие времена чешско-советской дружбы, когда, будучи шестнадцатилетним подростком, он отдыхал в загородном летнем пионерском лагере…

В то лето этому небольшому, но чрезвычайно уютному в бытовом плане, пионерскому лагерю удалось, каким-то чудесным образом, добиться международного статуса, и в него впервые завезли чешских детей из братского города, носящего склизкое имя «Пльзень».

Положа руку на сердце, у сотрудников лагеря язык не поворачивался называть приехавших к ним тогда чешских пионеров – ДЕТЬМИ. У большинства иностранных юношей были волосатые ноги, и под носами пробивалась усиковая поросль, а их девушки гордо носили перед собой упругие, налитые до краёв «двухлитровые» молочные жЕлезные «бидоны» (доставшиеся им от щедрой природы), и грациозно виляли перед советскими сверстниками сформировавшимися широкими бёдрами. И самой красивой среди этого всего физически развитого европейского великолепия, была, бесспорно, Катерджина! Как только это, светящееся лучезарной улыбкой, «солнышко» спустилось из автобуса на сырую уральскую землю, пасмурная, хмурая, угрюмая, унылая, чёрно-белая пустая жизнь Сидорова Коли сразу же наполнилась чётким смыслом, заиграла разноцветными красками, а в его душе звонко запели серенады соловьи (хотя до этого в адрес девочек у него в душе, в основном, каркали одни только противные вороны). Торжественно барабаня трясущимися от волнения руками в барабан приветственный марш вместе с другими, встречающими дорогих гостей, пионерами, Сидоров Коля старательно пытался скрыть неожиданно вспыхнувшее в нём светлое чувство под маской холодного безразличия и, как ни в чём не бывало, продолжать извлекать из туго натянутой поверхности музыкального инструмента патетические тремоло. Но яростно «барабанящее» в его груди (под белой наглаженной рубашкой) сердце билось гораздо сильнее, упорно сбивая юношу с общего, заданного ребятами, ритма. Сердце Коли, словно запертая в клетке птица, изо всех сил намеревалось выскочить из груди наружу, но не для того, чтобы вспорхнуть к небу, а для того, чтобы камнем упасть к ногам этой богини и преданно лежать возле неё всю оставшуюся жизнь.

Его застенчиво опущенные в пол глаза категорически отказывались выполнять приказы здравого смысла и продолжали предательски коситься на короткую синюю мини-юбку Катерджины, её красные гольфики и кокетливо сдвинутую набок накрахмаленную пилотку.

Когда настало время для официальной вступительной речи, руководитель чешской делегации (в круглых, как у черепахи из мультфильма «Как Львёнок и Черепаха пели песню», солнечных очках) легонько подтолкнула к микрофонной стойке именно Катерджину и, выпрямив спину, дипломатично улыбнулась начальнику лагеря.

Встав в стойке «смирно», девушка поднесла пухлые губки к торчащему перед её лицом микрофону, тревожным взглядом окинула всех присутствовавших и, набрав в лёгкие побольше воздуха, начала говорить по-русски, с сильным акцентом, наизусть заученную фразу:

«Агрессори грозьят народам бьедами, пытаясь землью потопить в крови»…

После услышанного у Коли вместо мурашек по телу пробежали частички тестостерона, а из вспотевших ладошек выскользнули деревянные палочки. Глухо ударившись об асфальт, они привлекли внимание всех, кроме говорящей в микрофон Катерджины. Девушка невозмутимо, как запрограммированный робот, без запинки, сосредоточенно глядя вдаль, словно в светлое будущее, уверенно договорила свой спич, закончив его словами: «Но ми не встанем на кольени перед общим врагом, а дадим ему отпор и побьедим!»

Вырванные из контекста отрывки фраз «ВСТАНЕМ НА КОЛЬЕНИ», «ДАДИМ ЕМУ», Коля нагло адресовал себе и, густо покраснев, отвёл возбуждённый взгляд с (эротично прикасавшихся к головке микрофона) губ Катерджины на свисавшую над её головой сосновую ветку, тянувшуюся от ствола огромной сосны, растущей неподалёку.

Хорошо ещё, что на шее у Коли висел барабан, за который он мог прятать свой, нарастающий в штанах, стыд. Иначе его, вставшая междуножная «кожаная палочка» (в отличие от, упавших на асфальт, деревянных) могла вызвать большой международный скандал, с вытекающими оттуда последствиями. А благодаря этому отважному ударному музыкальному инструменту, заслонившему собой нацелившееся на иностранную гражданку Колино пятнадцатисантиметровое «орудие» размножения, была спасена честь юного комсомольца, и не была запятнана репутация образцового советского лагеря.