В конце сентября Сэндс сел на поезд от городка у подножья гор до Манилы. Было жарко. Он расположился у открытого окна. На остановках в вагон заходили торговцы, предлагали пассажирам ломтики манго и ананаса, сигареты и жевательную резинку поштучно из открытых пачек. Какой-то пацан пытался продать ему однодюймовый снимок – совсем не сразу Сэндс понял, что на фотографии изображена оголённая женская промежность, снятая с очень близкого расстояния.

Согласно инструкции, он не собирался являться в посольство или связываться с кем-либо в Маниле касательно своего задания. Возможно, он поискал бы встречи с майором, но его отдельно предупредили воздерживаться от сношений с Эдуардо Агинальдо. Однако в офицерский клуб в Приморском правительственном комплексе вход ему заказан не был, а там подавали лучшие свиные отбивные, какие он когда-либо пробовал. На манильском вокзале он торопливо протолкнулся сквозь ораву нищих и мелких воришек, сжимая правой рукой бумажник в кармане брюк, и доехал до комплекса на бульваре Дьюи в такси, сильно пахнущем бензином.

В зале Приморского клуба с кондиционируемым воздухом можно было выглянуть в южное окно – из него открывался вид на солнце, садящееся в воды Манильской бухты, или, через комнату, в северное – на плавательный бассейн. Двое крепких на вид мужчин, вероятно, гвардейцев морской пехоты из посольства, упражнялись в фигурных прыжках с борта – делали сальто и кувырки назад. Сэндса поразила черноволосая американка в золотистом леопардовом открытом купальнике – практически во французском бикини. Она говорила о чём-то со своим сыном-подростком, который сидел на лежаке и тупо рассматривал собственные ноги. Женщина была немолода, но роскошна. Все другие дамы у бассейна носили закрытые купальники. Противоположного пола Шкип откровенно побаивался. Принесли свиные отбивные – сочные, мясистые. Его знаний о кулинарии недоставало даже для того, чтобы догадаться, как у них получается так здорово готовить свинину.

Уезжая, он купил с прилавка у кассира плоскую пачку сигарет «Бенсон и Хеджес», хотя сам и не курил. Ему нравилось их раздавать.

Он ждал такси рядом с клубом, стоя в сумеречном свете и озирая широкие поля, жакаранды и акации, стену, усаженную шипами, и развевающийся у входа в комплекс американский флаг. При виде флага Сэндса стали душить слёзы. В этом звёздно-полосатом полотнище слились все его жизненные устремления, отчего и проистекало то щемящее чувство, с которым он любил Соединённые Штаты Америки – любил чумазые, простые, честные лица солдат на фотографиях времён Второй мировой, любил дождевые потоки, струящиеся по зелёной спортплощадке под конец учебного года, лелеял детские воспоминания о лете, о многих летних деньках, проведённых в Канзасе, где он устраивал штабики на деревьях, безболезненно падал на траву, подставляя макушку нещадно палящему солнцу, о безлюдных улицах в безветренные вечера, о густой, почти осязаемой тени исполинских вязов, о том, как бормотали радиоприёмники на подоконниках да как щебетали красноплечие желтушники, о печали взрослых из-за каких-то их непостижимых хлопот, о голосах, что разносились над дворами в опускающихся сумерках, о поездах, что катились через городок прямо в небо. Его любовь к своей стране, к своей родине сливалась с любовью к лету.

Флаг трепетал в волнах солёного бриза, а солнце скоро ушло под воду где-то вдалеке. Никогда в природе он ещё не видел ничего столь взрывоопасно-малинового, как эти закаты над Манильской бухтой. Гаснущий свет заряжал воду и низкие облака ужасающей жизненной энергией. Вот перед Шкипом остановилось обшарпанное такси, с заднего сиденья поднялись два осмотрительно-невзрачных молодых человека из дипломатической службы, и безликий молодой человек из Разведывательного управления занял их место.

Кариньян очнулся от тяжёлого сна, а по ощущениям – скорее кошмара; он весь дрожал, но что же такого пугающего было в этом сне? Да и сон ли это был – или скорее явление: некая фигура, монах с бледным пятном на месте лица, который твердил: «Твоё тело есть лучина, что возжигает страсть меж твоей любовью к Христу и милостью Божией». Кариньян уже так давно не соприкасался с английским, что смысл некоторых из этих фраз от него ускользал, как он ни прокручивал их в уме, как ни бормотал их губами – «страсть», «возжигает»? Вот уже многие годы, как ему случалось произносить подобные слова разве что шёпотом. А ещё удивительно было, с чего бы ему вдруг видеть сны о милости или об Иисусе Христе, потому что с тех пор, когда он ещё позволял мыслям обо всех этих материях себя беспокоить, тоже прошло очень много лет.

Одиночество моей собственной жизни – сиротливое возвращение Иуды домой.

Он встал с кровати в углу заплесневелой церквушки, спустился к бледно-коричневой реке с куском бледно-коричневого мыла. На него глазели двое ребятишек – они рыбачили на леску без удилища, сидя на широкой спине карабао, местной одомашненной разновидности водяного буйвола. Поблизости нежился в прибрежном иле другой такой же зверь – на поверхности виднелись только ноздри и частично рога. Не снимая дзори[21] и нижнего белья, а мыло сунув под одежду, Кариньян окунулся в воду и поспешно вылез, пока не присосались пиявки.

К тому времени, как он вернулся, переоделся в чистые трусы, надел брюки цвета хаки, футболку и пристегнул воротничок, Пилар уже заварила чай.

Священник сел на пень у шаткого столика под пальмой, закурил первую за день сигарету и отхлебнул из фарфоровой чашки. Пилар он сказал:

– Сегодня иду на встречу с мэром Дамулога. С мэром Луисом.

– Так и пойдёте до самого Дамулога?

– Нет. Оба отправимся в Басиг, там и встретимся.

– Сегодня?

– Он говорит, сегодня.

– А кто вам сказал?

– Дату[22] Басига.

– Хорошо. Я тогда заберу всё к сестре, там и постираю.

– До воскресного утра службы не будет.

Нужно было только сообщить Пилар, и об этом будет знать каждый.

– Хорошо.

– Мы встретимся с тремя другими дату. Это всё из-за миссионера – помнишь, того, который пропал?

– Да, миссионер из Дамулога.

– Они считают, что его нашли.

– Раненым?

– Мёртвым. Если только это тот самый.

Пилар перекрестилась. Она была вдовой средних лет с многочисленной роднёй, как мусульманами, так и католиками, и исправно о нём заботилась.

Кариньян попросил:

– Принеси, будь любезна, мои кроссовки.

День был серый, но пока священник шагал все десять километров по красной грунтовой дороге до Басига, он не снимал своей соломенной шляпы. Поднялся ветер, затряслись и задрожали стволы деревьев, пальмы, дома. Порывом вихря пронесло рой крохотных чёрных жучков, бесчисленных, как капли дождя. Играющие на тропинках дети при виде его с визгом бросались врассыпную. В Басиге он направился к рыночной площади, как всегда, размышляя о том, что было бы куда лучше, живи он здесь, в городе. Но город был мусульманским, и там не пожелали бы иметь церковь.

Ещё до того, как Кариньян дошёл до рынка, к нему с обеих сторон присоединились дату Басига и два других дату из Тандая, деревушки на холмах: все трое – мужчины под шестьдесят, в рваных джинсах или защитных брюках, в конических шляпах, похожих на его собственную, к тому же один из дату нёс в руке копьё, и теперь, в городе, где их никто не тронет, ребятишки тихонько попискивали из-под тростниковых навесов: «А-тес, а-тес!» – отец, отец… Все вчетвером прошествовали в кафе – убить время до прибытия мэра Луиса. Кариньян заказал рис с тарелкой козлятины и растворимый кофе. Остальные – рис и кальмаров.

Священник купил пачку сигарет «Юнион» и вынул одну: если эти мусульмане будут иметь что-то против, что ж, увы им. Однако они попросили его поделиться, и вот уже за столом курили все четверо.

Мэр Луис известил на прошлой неделе, что людям, нашедшим труп и личные вещи покойного, уже сообщили, какие у пропавшего были отличительные признаки. Дату пообещали, что вернутся в Басиг с вынесенным заключением – действительно ли это пропавший американский миссионер? – не позже вторника. Кариньян был уверен, что сегодня уже четверг. Впрочем, это казалось неважным.