– Подожди! Ещё минутку! – Антонина с мольбой посмотрела.

Уже битый час стояли мы на старом деревенском кладбище среди высоких берёз у могилы, заросшей земляникой. С фотографии на деревянном кресте на нас, улыбаясь, смотрел белозубый мужчина. Среди покосившихся крестов и полинялых венков, исхлёстанных непогодой, он – весёлый, чуть полноватый, полный жизненных сил – выглядел странным, неправдоподобно живым.

Склонив голову, Антонина беззвучно шептала молитву. Она держала в руке свечку, прикрывая огонек ладонью. Маленький язычок пламени бился на ветру. Вспыхнув, затухал. Трясущимися пальцами Антонина доставала из кармана спички, суетливо, неудобно чиркала о стёсанный коробок, вновь разжигала свечу.

Бледное лицо, под глазами тени. Тихая скорбь во взгляде…

Я не посмела её торопить, отошла в сторону. Села на землю в тень черёмухи. Мягкая трава по колено легко приняла меня, расстелившись.

На сизом листке клевера я увидела божью коровку, которая упорно карабкалась вверх по стебельку, перебирая мохнатыми лапками. Я подставила палец, и она доверчиво переползла на ладонь. Раскрыв крылышки, приготовилась к полету. «Божья коровка, улети на небо, там твои детки, кушают конфетки…» – вспомнилось из детства.

С ветки земляники свисала спелая ягода. Мне захотелось её сорвать, но я не решилась – отдёрнула руку.

Мы не сразу отыскали деревню, кладбище и эту могилу. Сначала долго пришлось ехать по дороге в жёлтых подсолнухах мимо вольготно раскинувшихся деревушек, по прогнившему мостику через высохший ручей, по широкому полю, на котором мирно паслось стадо. Повернув головы, коровы задумчиво смотрели нам вслед, провожая взглядом.

Наконец, мы прибыли. Я заглушила мотор.

О том, что когда-то здесь жили люди, мы догадались, увидев в заросших травой и кустами насыпях одиноко торчащие печки-свечки, которые встали друг за другом в ряд, в прежде широкую улицу.

Мы вышли на воздух. В лицо пахнул сытный горячий зной. Солнце пекло от души. Я сразу почувствовала на открытой спине его безжалостное дыхание и пожалела, что не захватила что-то из одежды прикрыть плечи.

С трудом продираясь сквозь острые заросли сирени, мы попали на узкую, почти затерянную в лопухах тропинку. Молча постояли, глядя по сторонам. Тишина оглушила. Ни души…

В запущенных палисадниках, заполонённых бурьяном, на деревьях бесполезно качались яблоки. Ветки тянулись к нам, маня налитыми плодами.

«Город-призрак», – внезапно пришло на ум.

Казалось, прошло сражение. Жители бегством покинули насиженные места, спасаясь от разорения. Земляные холмики – прежде здесь красовались избы – напоминали братскую могилу.

Меня больно обожгло крапивой.

– Вот здесь были качели…

Антонина подошла к высокой сосне и подняла голову к небу. Её печальное лицо вдруг просветлело.

– Качели взлетали… – Она вскинула руки. – Высоко-высоко, до небес! – звонко рассмеялась.

В гнетущей тишине её смех прозвучал неестественно громко.

– А это был клуб.

Мы подошли к высокой насыпи, заросшей чертополохом.

– Смотри! И сцена осталась!

По трухлявым ступенькам в крапиве она ловко взобралась на подмостки.

– Здесь я пела…

Антонина восторженно огляделась вокруг. Мне показалось, внезапно помолодела. Ее тёмные волосы оттеняли румянец щёк. Посмотрев вдаль, Антонина обхватила руками себя за плечи, полной грудью вдохнула и зажмурилась. Чуть запрокинув голову, затянула дрожащим, срывающимся голосом: «Ой, то не вечер – то не вечер… Мне малым-мало спало-о-сь…»

Заламывая полные руки, она не пела – голосила. Голос – сильный, чуть хрипловатый, ещё способный творить чудеса, – скорбя, летел в звенящей тишине, пробирая морозом. В жаркий день я поёжилась, словно от холода.

Все та же узкая тропинка вывела нас на край посёлка. Под палящим солнцем мы направились к кладбищу. Цветастое от ромашек, лютиков и васильков, оно раскинулось в середине пшеничного поля.

Подойдя, я увидела покосившуюся ограду, сломанные ворота, обглоданные березки… Поняла, что сюда нечасто приходят. Скорее всего, через несколько лет землю вспашут, и здесь одинаково пышно заколосится пшеница.

– Вот он – Коля! – Антонина тихонько вскрикнула.

И тогда я увидела весёлого мужчину на фотографии.

– Я звала его «солнечный зайчик» – такой он был… – Антонина пожала плечами, – светлый, лёгкий… Все ему нипочём! Встретишь в поле, на речке, – и так радостно на душе!

– Любила?

– Да какая любовь! Дети!

– Что ж, и не целовались? – захихикала я.

– Что ты! – Она замахала на меня рукой, внезапно застеснявшись.

Мы сидели под старой берёзой. Мелкие листочки, похожие на монетки, слабо трепетали на ветру.

– А чувствуешь – воздух! Жаркий, сладкий! Дышишь – словно пьёшь! – Антонина глубоко вдохнула.

Я медленно повела носом и почувствовала лёгкий аромат цветущего шиповника.

– В столице воздух тугой, влажный. Чтобы его прокачать, грудь напрягаешь. А в наших краях сухой, невесомый. Не замечаешь – дышишь.

– А петь где лучше? – спросила я.

– Здесь, конечно! Я и пела! Ох, как я пела!!! – Антонина мечтательно закрыла глаза. – Из соседних деревень приезжали. Знали, концерт будет.

– Наверное, аплодисменты, поклонники…

– Какие поклонники! Тогда и слова-то такого не знали. Чувствовала – радость от меня людям. Аплодисментов особых не помню. Помню, сидят рядком зрители, скупо хлопают негнущимися ладонями, сдержаны. Весь их восторг – в глазах. Скромные люди, красивые…

– А в хоре Пятницкого?

– Там – конечно! И блеск, и овации. И поклонники… Ты знаешь, – Антонина повернулась ко мне. – Где потом я только не выступала: и в Москве, и на гастролях по странам, а все равно эти вечера вспоминаю, деревенские…

– И за границей пела?

– А как же! Хор Пятницкого – сама понимаешь… Только отсюда весь запал. – Тонкими пальцами она прикоснулась к шершавой коре берёзы. – Я до сих пор надежный тыл чувствую, словно стоит кто-то за спиной, меня прикрывает. Столько лет прошло… Многих уже нет в живых… – Она посмотрела на крест.

– Но подожди – а Коля? Он тебя слушал? Ему нравилось, как ты поешь?

– Думаю, нравилось… Но он скромный был, стеснялся сказать. И в любви не решился признаться. А может, и не умел… Чувствовал он, не быть нам вместе – я на сцену рвалась.

– Но как ты поняла, что он любит?

Я сорвала с берёзы серёжку, собрала в ладонь семена и подбросила их лететь по ветру.

– А так и поняла: покойно и радостно, когда были вместе. Счастьем накрывало с головы до ног – как объяснишь? Говоришь без остановки, идёшь, куда глаза глядят, не считая часов…

– А потом? Почему вы расстались?

– Я учиться уехала. Коля постеснялся меня беспокоить. Говорю – скромный. Понимаешь, я была для него… – Антонина задумалась. – Вроде иконы… Шли рядом, а он не решался взять за руку.

– Может, боялся обжечься? А ты?

– А я бы все отдала, чтобы вместе быть!

– Но почему ты сама не сказала о любви? – Я возмущённо стряхнула с руки букашку. – Если Коля стеснялся, почему ты – то молчала?

– Я была гордая, не могла прогнуться. А уехала, меня сразу замуж позвали, – ответила горестно, тихо.

– Ты девушка видная, – Я залюбовалась тонким профилем нежного, чуть увядающего лица ещё красивой Антонины, её пухлыми губами, даже горестной морщинкой на лбу. – И сейчас ничего.

Из чёрных глаз-вишен, в пол-лица, на меня изливался тихий благостный свет. От жары Антонина раскраснелась.

– Сидела как-то у открытого окна, к экзамену готовилась, распевалась. Солдатик по улице проходил, услышал мой голос. Он приехал служить в наши края из Москвы. Отец его важным человеком был, в Кремле работал.

– О! Номенклатурная семейка? – воскликнула я удивленно.

Антонина кивнула.

– Так, подожди. Получалось, в прежние годы дети чиновников служили в армии? И их в тьмутаракань отправляли?