Может быть, я не должен, но чувствую себя спокойно. Соланж тоже спокойна, сидя в шезлонге, с устремленным на море взглядом, с пляжной шляпой на голове и стаканом яблочного сока. Она думает так же, как и я, что ничего не случилось с нами десять лет назад и ничего не случится сегодня. Никто ничего не увидел, дом фотографа в тридцати милях. Мы ничего там не оставили, даже окурок, а пленку сожгли в пепельнице. Поэтому она наслаждается каждым моментом, который у нас еще есть, пением цикад и бризом в ее волосах. Но так как нас все никак не могут оставить в покое, рядом с ней сел какой-то большой усатый парень.

— Как дела?

Ему все равно, хорошо дела или нет, просто хочет начать разговор. Он уже некоторое время бродил по пляжу, с сигаретой во рту, в обтягивающих джинсовых шортах и с полотенцем на плечах. Как ни в чем не бывало. Я задавался вопросом: он ищет способ подсесть на аперитив или смелость подойти к самой красивой девушке в кемпинге. Все ясно, я получил ответ. Конечно, она единственная, кто носит большие солнцезащитные очки, босоножки на платформе, рубашки с цветочным рисунком. Парижанка, как все говорят. Принцесса. И это их привлекает, как мух.

Он представляется, Жан-Пьер, Жан-Люк, я плохо расслышал, и начинает рассказывать, что он ниоткуда, живет сегодняшним днем, по воле ветра и встречи на пляже никогда не случайны. Он уже не помнит, где был вчера, и не знает, где будет завтра. И так как это, кажется, не впечатляет Соланж, он добавляет, что ищет мир и любовь, потому что, да, он участвовал в войне или, скорее, в революции, бросая камни в полицейских вместе с богатыми детишками из Латинского квартала^[21].

Как будто это что-то изменило.

— Ну, ты мне нальешь? Знаешь, парни как растения: им надо подливать.

Соланж лаконично отвечает, не отводя глаз от моря, — нет, она не хочет ему наливать, — но он настаивает, пальцами теребя усы, как будто хочет их выпрямить. Я ненавижу таких дураков, которые сами смеются над своими шутками.

— Ты ко мне жестока. Хорошо, что у меня есть свои запасы!

Его запасы — это бутылка «Рикара»^[22], которую он таскает в пляжной сумке, как термос. Он выдергивает пробку и протягивает Соланж, чтобы чокнуться.

— Что пьешь?

— Яблочный сок.

— На аперитив? Боже упаси, ты ведь совершеннолетняя?

— Да.

— Сколько тебе, лет двадцать?

— Двадцать пять.

— И в двадцать пять лет тебе никто не сказал, что аперитив — это святое? Все им приходится объяснять, этим детям.

Она поворачивает голову ко мне, и хотя я не вижу ее глаз за солнцезащитными очками, слышу зов о помощи. Поэтому я говорю ей что-то, ничего важного, просто чтобы показать, что я здесь не просто элемент декора. Но ему, по ходу, плевать, как я понял, он верит или привык, что на таких сборищах все спят со всеми подряд.

— Если не нравится, я могу принести виски! У меня есть все, что нужно, в моем фургоне.

— Не надо, спасибо.

— И это не будешь? Ну ничего себе…

Раздвинув ноги, усевшись на песке, он крутит бутылку между пальцами. И вдруг к нему приходит озарение.

— Ты беременна, не так ли?

На этот раз она смотрит ему прямо в глаза, потому что он задел ее за живое.

— Вот почему она пьет сок, маленькая принцесса! У нее булочка в печи! Давай скажи мне, мне-то можно.

Соланж молча вырывает у него бутылку, выпивает три глотка, после чего возвращает ему в руки. Это заставляет меня улыбнуться, его — рассмеяться. А еще его это возбуждает, видно, как он взглядом снимает с нее одежду. Если бы не я, он бы уже увел ее в свой фургон, чтобы вытащить свой виски и истории о баррикадах.

Я должен был привыкнуть к этому со временем, но каждый раз поражаюсь, насколько все они сходят с ума по ней.

— Ну что же, похоже, она выпускает когти, — сказал он, смеясь, как будто я его старый приятель.

— Надо держаться от нее подальше.

— Вижу, что так!

Солнце плавно ныряет за горизонт, и небо приобретает потрясающие цвета. Тут такое происходит каждый вечер, настоящий фейерверк. А еще в такие моменты кто-то включает свою аудиокассету, чтобы создать атмосферу для второй части вечера. Пачка сигарет передается из рук в руки. Уже пахнет древесным углем и этими непонятными спиралями, которые сжигают, чтобы отпугнуть комаров. Скоро перед палатками засветятся фонари с рефлекторами, словно огни на праздничной ярмарке. Но этим вечером я думаю не столько о жареных колбасках, сколько об идиоте на пляже, который не сводит взгляд с Соланж. Вдали от глаз. Спокойно. Он наконец-то наполнил ее стакан и теперь рассказывает ей всякую чушь, размахивая руками. Месье сделал это, месье сделал то. И похлопал ее по плечу, и слегка толкнул локтем в знак дружбы. Я стараюсь не обращать на это внимания, мне действительно нечего волноваться, но ничего не могу поделать, я беспокоюсь. Хожу туда-сюда, держу все в поле зрения. Зажигаю сигарету. Подаю ей небольшой знак. Соланж улыбается мне, и становится легче, но как только я удаляюсь, у меня начинается тревога. Как будто она собирается бросить меня ради чувака в обтягивающих шортах. Так что я наливаю себе еще пастиса, несмотря на то что он уже прилично ударил в голову. Вроде бы четвертый стакан. Безо льда. И я все-таки начинаю задаваться вопросом, во что она играет. Особенно учитывая, что они только что встали и он берет ее за руку, чтобы повести к морю.

Немного в стороне, слегка зарытый в песок, стоит катамаран. Катамаран. На закате.

— Куда это вы собрались?

Парень нисколько не смущен и, не растерявшись, объясняет мне, что забыл вернуть катамаран, который арендовал на весь день. Он не живет здесь, завтра уедет, и ему повезло, что Сосо — я даже не могу поверить, что она позволяет ему так называть себя, — согласилась прокатиться с ним до водного спортклуба. Все пройдет благопристойно, конечно. Надеется, что клуб будет открыт. Что вполне вероятно, так как его огни видно отсюда. Или это пляжный бар. Трудно сказать в это время, когда ночь сливается с днем. Видя, какое выражение у меня на лице, он чувствует себя обязанным спросить, не против ли я, хотя прекрасно знает, что я отвечу. Никто никогда не скажет «я ревную». Такое не говорят. Особенно не в отношении Соланж, которой не нравится, когда ей указывают, что делать. И чтобы еще больше меня подразнить, он добавляет, смеясь, что катамаран похож на любовь, вдвоем работает намного лучше.

— Не беспокойся, мы вернемся к ужину!

Соланж странно смотрит на меня, как будто пытается что-то мне сказать. Ей наплевать на этого парня, я уверен в этом, и тем более ей плевать на его катамаран. Он воплощение всего, что она ненавидит, с его беспокойными руками и запахом пастиса. И не говоря уже о том, что мы теперь муж и жена. Я пытаюсь понять, но они уже толкают катамаран по волнам, поэтому я ухожу не раздумывая к месту отдыха, где все двигаются под музыку Франсуазы Арди.

Ни под каким предлогом.

Не хочу.

Иметь.

Неудачный рефлекс.

Я бросаю стакан на песок и, как только исчезают из поля зрения, бегу. Сначала по аллеям, потом через парковку, протискиваясь между машинами. Пастис бьет в голову, но мне все равно, я бегу, повторяя себе, что не следовало ее отпускать, что она теперь одна с ним, у нее больше нет никого, кто защитит ее. Море уже не видно, только черное пятно, растворяющееся в небе, и уже первые звезды. Пробегая напролом через кусты, я достигаю прибрежной тропы и продолжаю бежать в направлении тех чертовых огней, которые сверкают вдали.

Чем дальше я бегу, тем дальше они от меня.

Я останавливаюсь, перевожу дыхание и слышу голоса. Там, прямо там, среди скал, где-то над морем. Они теряются в шуме волн, это почти заставляет меня засомневаться, но нет, это они, точно они. Они не могли уйти далеко, это всего лишь катамаран, а не моторная лодка. Подойдя ближе, я начинаю различать что-то. Мои глаза привыкают. И я замечаю небольшую бухту, милый маленький романтический уголок, куда этот ублюдок завез свой катамаран. Он все предусмотрел, этот козел, охладитель, бутылка розового вина, я не знаю, откуда он их достал, но что-то явно пошло не так, потому что все перевернуто на песке. Я слышу, как Соланж кричит «отпусти меня», и он называет ее маленькой шлюхой, пока я пытаюсь спуститься к пляжу в моих дурацких кроссовках, скользящих по скалам. Он слышит, что я иду, оборачивается, широко раскрывает глаза. Даже не знаю, понимает ли он, что его только что зарезали, я и сам задаюсь вопросом, зачем мы вообще решили оставить их при себе, эти ножницы. И вот все повторяется, кровь хлещет, как гейзер. Он бьет в пустоту, рычит, как животное, вращается, разбрасывая во все стороны песок. Соланж отходит, смотрит на меня. Я справляюсь. Я вмешиваюсь. Я отталкиваю его. Он мертв, я прекрасно знаю, что мертв, но он не знает этого и все равно хочет продолжать сражаться.