— Вот так!

Я отталкиваю его резко, готов дать ему по морде, но ему от этого смешно.

— Take it easy, baby^[13]. Это фотосессия.

Мы смотрим друг на друга в злобной недоумевающей тишине, он чувствует, что дела идут не к лучшему, и начинает говорить на своем жаргоне, частично заглушенном музыкой, потому что, да, когда ты хочешь стать моделью, ты забываешь о стыде. Мы в 1970-х, понимаешь, пары — это старомодно, все свободны делать, что хотят, главное — это любовь.

Он что, за идиота меня держит?

— Коснешься ее еще раз, — я прерываю его, угрожая, — получишь по морде.

И это тоже его смешит.

— Знаешь ли, Альбер, если твоя жена хочет быть моделью, то придется играть по правилам.

— Она не хочет быть моделью. То, чего она хочет, это открывать салоны красоты.

— Правда?

Соланж смотрит мне в глаза, не отвечая, и внезапно я понимаю, о чем они говорили до этого. Не знаю, что он ей пообещал, но она верит, надеется, будто этого достаточно, чтобы отказаться от своей мечты.

— Ладно. И чтобы быть моделью, нужно показывать грудь?

— Oh, man^[14]. Ты такой… Как это сказать… Старомодный. Ты знаешь «Люи», да?

— Кого?

— «Люи»!

Он выглядит потрясенным тем, что я не знаю Луи, и начинает рыться в стопке журналов, чтобы достать номер и подставить мне его под нос. «Люи»^[15]. Он. Журнал современного мужчины. С голой блондинкой на обложке.

— Ты ведь хоть раз покупал «Люи», ну как же!

— Нет. Может быть, ты не заметил, но я в отношениях, мне не надо дрочить на порножурналы.

Он вздыхает, закатывает глаза, словно отец, ругающий своего подростка.

— Ладно. Знаешь что, Альбер? Давай ты подождешь нас за пределами, а мы закончим съемку.

Я сомневаюсь. Смотрю на Соланж. Думаю о нас, о нашей жизни. Ситуация разбивает мне сердце, но, если ей нужно, если это делает ее счастливой, у меня нет права лишить ее такого момента. Даже если этот придурок не сводит с нее глаз, даже если он продолжает класть руку ей на бедро.

— Продолжаем, дорогая?

— Я не буду фотографироваться голой.

— Конечно, нет! Ты просто снимешь верх. Топлес.

— Нет. Ни верх, ни низ, ничего не сниму.

Я еле сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться, и на этот раз хмурится он. Ему, должно быть, редко отказывают, с его красивыми обещаниями, домом мечты, своей фотостудией.

— Вы маленькие буржуи, — смеется он, пожимая плечами.

Он бросает свой фотоаппарат на кресло, бормочет что-то на английском и начинает выключать прожекторы. Соланж остается стоять перед белой тканью на фоне звуков органа и насыщенных гитар.

Try to set the night on fire^[16].

— Закончили?

— Да, закончили, а что ты думаешь? Что можно стать моделью, говоря «я не буду делать это, я не буду то»? Ты думаешь, ты особенная? Таких девушек, как ты, полная улица, и я могу тебя заверить, что они заплатили бы кругленькую сумму, чтобы оказаться на твоем месте сегодня.

Соланж молча принимает удары, как всегда, но я знаю, что каждое слово ранит ее в сердце. И я тоже принимаю, потому что мы одно целое, она и я. Но этот парень не отпускает ее, он хорошо знает, что она колеблется.

— Решай сама.

Для меня все понятно, но он обращается к ней.

— Ладно.

Не могу поверить, что она сказала «ладно», и этот идиот снова начинает улыбаться. Он пожирает ее взглядом. Его брюки, вероятно, уже тесноваты. Как будто она уже голая. Это выводит меня из себя, я выхожу из комнаты и слышу, как он говорит, со своим акцентом: «Убери это, поставь сюда». Мне даже хочется уйти, оставить ее взвизгивать до утра перед объективом этого идиота, если ей надо. Не хватало только, чтобы я им еще и свечку подержал. Я мог бы взять скутер, уехать, ничего не говоря. Или увести ее с собой, понравится ей это или нет, потому что есть границы. Вместо этого я возвращаюсь и пью из горлышка то, что осталось от «Mоет & Шандон», жду, пока они закончат свою идиотскую фотосессию, потому что, если вмешаюсь, она будет обижаться на меня всю жизнь. Но бутылка уже пуста, и мысль о том, что она одна с этим парнем, вызывает у меня спазмы в желудке, поэтому я прислушиваюсь, но не слышу ничего, кроме музыки.

Я приближаюсь.

Черт с ними, если они меня и увидят, плевать.

Он увеличил громкость, басы заставляют дрожать пол, и сквозь приоткрытую дверь я вижу их лежащими на полу на белой ткани, очень близко, слишком близко. Она с голой грудью, он без майки, меня словно бьет током, а потом я понимаю, что происходит. Он больше не прикидывается, больше не шутит, он держит ее руки над головой, пытается поцеловать, как будто хочет укусить. Вот почему он выгнал меня. Вот почему увеличил громкость. Мое сердце начинает бешено биться, ярость нарастает так сильно, что кровь закипает.

Я бросаюсь на него.

Ножницы вонзаются в его горло, кровь брызгает мне в лицо, его глаза закатываются вверх, и я, кажется, кричу. Он вращается, шатается, пытается дышать. Рот открыт, руки сжаты на горле, кровь струится между пальцами. Все начинает кружиться вместе с ним, меня вот-вот вырвет. Красный след на белой ткани, прожектор падает, музыка прерывается с хрустом. Он встает, спотыкается, хочет выйти, я хватаю его за руку, но его вес уносит меня, вес уже мертвого человека, падает на ковер, как тяжелый мешок. И, черт возьми, он все еще двигается. Он все еще кашляет. Кровь брызжет на меня, оставляет пятна на стенах, и ее запах выворачивает мой желудок наизнанку. Я так и не смог забыть этот запах ржавчины, который въедается в руки, липнет к носу, остается под ногтями.

Я уже проживал этот момент, черт побери.

Он перестает двигаться, но кровь все равно течет. Она впитывается в шерсть, распространяется как нефтяное пятно. Вокруг него образуется ореол. Почти как на иконе, бледный Христос, которого повесили на стену для искупления наших грехов. В этот момент, просто так, почему бы и нет, я наклоняюсь над ним, достаю ножницы из его горла и отрезаю прядь волос.

На память.

Соланж ждет, стоя спиной к стене, будто бы ничего не произошло, как будто эта чертова съемка еще не завершена. Кровь на ее брюках, кровь в волосах, осколки стекла под ее ботинками. Она прошлась рукой по лбу, оставив след красных пальцев, но ее взгляд где-то далеко. Я смотрю на нее, не могу подобрать слова, хочется протянуть ей руку, но вдруг она оживает, возвращается в наш мир. Она наклоняется над креслом, поднимает фотоаппарат, осматривает его, затем бросает на пол с некой безразличностью. Под ее пятками находится «Люи», журнал современного мужчины, с развернутой страницей, на которой изображена девушка на четвереньках.

Она садится. Смотрит на меня. И раздвигает ноги.

— Подойди. Я хочу.

10

У меня было все подготовлено. Все запланировано. Каждая маленькая деталь. Все, кроме этого дурака-фотографа.

И теперь я сомневаюсь.

Ночь наступила так быстро, что я даже не увидел, как солнце зашло, и миллионы звезд появились над морем. Именно таким я представлял этот момент: дорога вдоль побережья, возвращение после прогулки в прохладе ночи, лунный свет, блеском отражающийся на волнах, запах смолы. Рука Соланж обнимает мою талию, ветер в волосах. Как будто ничего не произошло. Через несколько минут мы дойдем до перекрестка, поднимающегося в гору, и придется принять решение. Вернуться в кемпинг или повернуть налево.

Слишком глупо теперь отступать.

Перекресток появляется в луче фар, я размышляю последний раз и, черт возьми, поворачиваю. Мы живем только один раз. Не имеет значения, что произошло ранее, в любом случае мы не изменим этого, и я все еще чувствую на своей коже, на своем языке запах Соланж. Вот что важно. Больше ничего. Но если завтра пойдет дождь, я буду в полном дерьме.

Скутер медленно поднимается в гору, я нажимаю на газ, и мое сердце начинает биться сильнее от мысли о том, что я собираюсь сделать. Мне кажется, что сейчас паниковать — глупо, но я так много раз повторил эту сцену в голове, что сложилось ощущение, будто меня вызывают к доске рассказать урок, который я плохо выучил. И это обидно, ведь я ничего не оставил на волю случая. Я знаю этот путь, я уже прошел его трижды в шесть утра под предлогом поездки за круассанами, пока Соланж спала в палатке.