(Внезапно день захлебнулся вечерней печалью,

и вот баркарола, которая крепла звучаньем,

вдруг умолкает, и голос её неподвижен.)

Итак, надо мною сомкнулись безлунные джунгли,

и скорчились тени, жгутами вползая в автобус,

и ожили жуткие звуки, свиваясь в спирали,

и стало мне страшно: чёрная Азия, чёрная полночь и чаща.

Зачем же юность моя, трепеща, как пчелиные крылья,

металась в смятенья по мареву мрака и смуты?

И вдруг — остановка, и вышли мои незнакомцы,

а я, европеец, остался один в этих дебрях,

один, безъязыкий, в кабине, затопленной ночью,

и к смерти уже приготовился — двадцатилетний.

Потом я услышал топот и бой барабана:

это плясали убийцы мои. Танцевали,

пели под гнётом угрюмого леса,

чтобы развлечь заблудившегося чужеземца.

Выходит, что страхи мои оказались напрасны:

это плясали девичьи косы, мелькали лодыжки и пятки,

а барабаны смеялись и пели — и всё это ради меня.

Эту историю я рассказал, дорогая,

чтобы ты знала: прозренье приходит порой необычной дорогой.

Именно там я усвоил первый урок человечьего света;

там я впервые задумался над человеческой дружбой.

Это случилось в двадцать восьмом, во Вьетнаме.

Сорокалетье спустя на песню моих побратимов

коршуном кинулось хищное пламя, сжигая

музыку, девичьи косы, безмолвие джунглей,

испепеляя любовь и калеча невинное детство.

Проклятье захватчикам! — ныне кричат барабаны

и призывают упорно к отпору и мести.

Любовь моя, я воспевал мгновения моря и света,

и луна баркаролы моей сонно качалась на волнах,

ибо созвучны покою гармония счастья

и влажные губы весны, сквозящей над морем.

Я сказал: пронесу сквозь скитанья твои глаза, дорогая!

Розу, в сердце моём учредившую родину благоуханья!

И ещё я добавил: мы встретим героев и трусов.

и гроза мировая мои опалит поцелуи.

Я сказал — и отчалила барка моей баркаролы.

Но подлое время, но кровь человечья, пролитая за горизонтом,

примешаны к пене и брызжут в лицо, затмевая нашу луну, потому что

эта далёкая боль — это кровное наше несчастье,

и рвут моё сердце мука и мужество павших.

Наверное, эта война окончится, как и другие:

мы будем убиты, и будут убиты убийцы,

но грязное время проводит по лбу обожжённой ладонью,

и кто же отмоет с нашей эпохи невинную кровь?

Любовь моя, видишь: безбрежная даль побережья

прядёт, лепесток к лепестку, медвяные ветры,

и вот уже белые стяги весны возглашают

наше бессмертье — недолгую нашу причастность.

И если к нам прикасалась косая волна океана,

если моя баркарола сумела пройти через бури,

если в ладони мои пролилось твоё звонкое тело,

встретим с тобою судьбу на этой черте не колеблясь,

твёрдо глянем огню в пламенное лицо.

И знает ли кто-нибудь тайную суть продолженья,

соединенья времён, начинённых солнцем и плачем?

Молча земля выбирает наследные зёрна и ветви,

и падает в жёлтую высь новый пришелец.

Человек оседлал моторы, и сделалось страшным искусство:

свинцовые акварели и монументы из ветоши,

книги, в которых усердно фальсифицируют молнию;

великие сделки века часто подписывались кровью;

словно древняя мумия, высохла наша надежда…

А век обещал расплатиться за все издержки на небе.

Но когда взлетали ракеты, у нас выпадали волосы

и мы постоянно гадали, несчастные дети потёмок:

то ли учёные вывели новую породу смерти,

то ли на этот раз просто открыли звезду.

И мы со всеми, родная, делили надежду и стужу,

нас били наотмашь не только смертельные наши враги,

но даже смертные братья (а это куда больнее) —

и всё же не стали слаще книги мои и хлеб.

Мы жили, помножив жизни на знаменатель боли,

любили любовь и ветер, и презирали подлых,

и уважали подлинных всею своей прямотой.

Любовь моя, всадник ночи плещет плащом над морем.

Любовь моя, гаснет море, и парус вянет на мачте.

Любовь моя, ночь над мачтой звёздный зажгла пожар.

В затоне мужчины плавно женщина проплыла,

по руслу реки горючей снесло их в солёный сон,

где мутно слоились тени и в трюмах туман томился,

и оба они уснули каменным изваяньем.

Пробил час, дорогая: влажная роза вянет.

Надо расстаться с ночью, пепел предать земле

и с мятежом рассвета вернуться к тем, кто проснулся,

или же, не просыпаясь, к дальнему плыть побережью,

хотя у этого моря нет никаких берегов.