Собственно, я оказался на этой унылой планете

из-за изъянов в моём воспитании: с детства

мне набили оскомину непримиримо-стальные герои,

вот и послал я их к чёрту, и вырос немножечко чокнутым,

продолжая делать приятное личным моим неприятелям.

Однажды я получил приглашенье на свежеоткрытый болид.

Да и Леонов меня соблазнял космическим колером:

мол, бирюзовое пламя эфира и плюс

океан серебра, бурлящий зеркальным расплавом.

Когда ж я остался один на этой гранитной проплешине,

похожей одновременно на пустошь и каменоломню,

я тотчас разделся и зажил вот так — нагишом —

в первобытном тепле первобытного этого мира,

который, возможно, уже угасал, а быть может,

едва нарождался.

Вскоре я заскучал — не по брюкам,

а по человеческой речи…

На этой планете повсюду росли железные розы.

Когда же одну я сорвал, то с неё соскользнула росинка

и прободила калёным металлом гранитную твердь.

Сквозь эту незримую скважину было мне слышно,

как в каменном русле катится капля, буравя

каскады кристаллов — усталых, источенных… Кем?

Зверьём ли? Людьми? Дикарями ли, дикобразами?

И я удивился себе: выходит, я снова

ищу безуспешно истоки, историю, тождества,

которые думал оставить на старой земле.

Быть может, вот в этих морщинах расселин, под струпьями лавы,

под вулканической ветошью инопланетного пепла

таилась, таится та самая подлость, которая рьяно

терзала меня на земле? Кто знает, быть может,

и здесь благоденствует неископаемое людоедство

под холопской эгидой газетчика Де-Пустобриохи

и так же продажную шкуру меняет сеньор Веролома,

а в клубе «Холуйо» беседуют о «своевременном» перевороте?

Однако хотя и прилежно врубался я в твердь астрологии,

но отыскал только череп и кости безмолвья,

да ещё останки рептилий — остатки бренного праха…

Всё же прочее в пыль было смолото и почему-то светилось.

Вообще вся планета моя походила на древнюю бабочку:

тронешь крыло — и оно рассыпается, и остаётся

только стальное зияние, холод пещеры.

Я заплутал в лабиринтах этого солнца, сбитого мощной ракетой,

в недрах этой луны, у которой вырвали сердце;

и так же, как в миг безопасности там, на опасной земле,

ноги сами шагали, слушаясь голоса страха.

И всё же я не воспел певучий плеск алебастра,

расплавленного в вагранках обугленных площадей,

и я не нашёлся, кому рассказать о чёрном потоке

пепла, бегущего вдоль изувеченных улиц.

Мало-помалу я превратился в пугливого Робинзона.

Теперь мне не нужно было не только одежды, но даже еды и питья,

ибо свеченье камней насыщало меня и поило.

Потом постепенно я стал забывать свой язык,

и так, безъязыкий, блуждал я в пустыне безмолвья.

О безмолвие космоса! Мало-помалу

онемело и сердце моё. И тогда, поражённый,

я услышал безмолвье под спудом другого безмолвья

и понял, что таю и сам превращаюсь в безмолвье

здесь, в закоулке пространства, где я погребён под волной

безголосой реки изумрудов — камней, не умеющих петь.