На крыльце их встретила Аня. Она, очевидно, только что была на кухне и усердно помогала Савелию. Лицо ее разгорелось, на лбу выступили крупные капли пота, от нее слегка пахло жареным луком и горячим тестом.

Колосов взглянул на ее руки. "Какие они у нее красные", — подумал он, и первый раз за все время с тех пор, как познакомился с ней, Колосов нашел, что она выглядит слишком цветущей.

"Кровь с молоком", — пришло ему в голову часто употребляемое определение. Он тут же спросил себя: а ведь смесь крови и молока в действительности не должно быть красива, откуда же явилась такая поговорка? Должно быть, от тех времен, когда наши предки питались сырьем, пили теплую кровь только что убитых животных. Какой-нибудь по тогдашним понятиям гастроном придумал в кровь наливать молоко или, наоборот, молоко в кровь, и получился напиток. Насколько этот напиток казался вкусным нашим диким праотцам, что даже до нашего времени дошел его рецепт, хотя сам напиток давно уже забыт.

— Ну что ж, кунак, согласен взяться за это дело? — спросил Панкратьев после того, как подробно и обстоятельно объяснил своему гостю все, что от него могли ожидать.

Старик несколько минут молчал. Он сидел против Панкратьева на широкой тахте, поджав под себя ноги, и в глубокой задумчивости медленно посасывал высохшими, пергаментными губами янтарный мундштук кальяна.

— Трудное дело, — проговорил он наконец, — очень трудное.

— Сам знаю. Если бы легкое было, другому бы поручил. Пустяковину всякий сумеет, потому-то и потревожил тебя, что уж больно задача-то замысловатая. Если твоя голова не решит, ничья не решит. Прошу тебя, вот как прошу, кунак дорогой, не отказывайся; если бы ты знал, какая барыня ангел, понимаешь ли: ангел, сердце, как у ребенка, ей помочь — сто грехов простится. Пожалуйста, не отказывайся.

— Зачем так просишь? — укоризненно покачал головой Валиев. — Разве ж ты меня не знаешь, или не побратимы мы с тобой? Скажи слово — Абдул Валиев ступай туда-то, сделай то-то, и старый Абдул поедет, хотя бы ему грозила смертельная опасность. Сам поедет, сыновей пошлет, внуков. Весь род наш — кунаки тебе, все за тебя готовы грудью стать. Неужели надо повторять об этом?

— Спасибо, кунак, большое спасибо, — растроганным голосом проговорил полковник, — во всю жизнь не было у меня такого друга, как ты, не было и не будет. Верь мне. Люблю я тебя, Абдул, как едва ли брата любил, будь у меня таковой, и в свою очередь готов всем пожертвовать для тебя, кроме веры отцовской, да вот еще дочери. Стало быть, ты согласен ехать к Шамилю и уломать его, пусть вместо своих гололобых наибов деньгами берет, сколько хочет. Предложи ему, черту, двадцать тысяч, деньги огромные, сам он со своим потрохами не стоит таких денег.

Старик-чеченец многозначительно улыбнулся.

— Шамиль миллиона стоит. Русские в прошлом году, я слыхал, оценили его голову в тысячу рублей. У того, кому первому пришла эта мысль, голова была дешевле капустного кочана. Если бы вы заплатили за голову Шамиля сто тысяч, и то для вас это была бы находка. Мы с тобой, кунак, в могиле будем, а Шамиль все еще будет воевать с русскими. Те младенцы, которые родились в этом году у вас в крепости и у нас в аулах, взрослыми мужчинами будут сражаться между собою.

— Ну, это ты, кунак, хватаешь через край, — недоверчиво покачал головой, улыбаясь, Панкратьев, — года 2–3, много-много пять, твой Шамиль подержится, не спорю, а там и конец его владычеству. Кавказ весь наш будет, — от моря и до моря, по обеим его берегам.

— Нет, ага, не только за пять, а и за десять лет вы Шамиля не сломите, если, конечно, Аллах пожелает продлить ему жизнь. Вы не знаете, что это за человек. Ваши генералы, чего доброго, пожалуй, уж и теперь услаждают себя мыслью, будто они загнали его в горы. Напрасно. Шамиль еще по-настоящему и не начинал воевать. Он только когти свои натачивает и клюв острит о скалы родного Дагестана, а вот когда он расправит свои крылья и взлетит над вершинами, да оттуда, сверху, ударит на ваши силы, зря разбросанные во всех концах, тогда только увидите вы и поймете, каков Шамиль и что можно от него ждать. Посмотри, уже теперь для тех, кто умеет глядеть, есть много интересного для наблюдения. Давно ли между нашими, мусульманами, шла ожесточенная война всех против одного и одного против всех? Чеченцы грабили и убивали лезгин, те, в свою очередь, — аджарцев и кумыхов, аварцы воевали с шамхальцами, ауховцы опять-таки с чеченцами — это здесь, за Тереком, а за Кубанью — своим порядком. Шапеуги резались с абадзеками, ингушины с койсобуменцами; словом, не было того уголка, где бы не текла мусульманская кровь под ножом мусульман же. Мало этого, ослепленные взаимной ненавистью, мусульманские племена, чтобы нанести сильнейший вред соседу, вступали в союз с вами, христианами, и при вашей помощи истребляли тех, с которыми, по-настоящему, должны бы идти против вас. Даже и при таких условиях вы десятки лет вели войну с кабардинцами и все-таки не победили их. Только когда в самой Кабарде возникла распря между малой Кабардой и большою, распря, вызванная вами же и вами искусно поддержанная, вы, истребив целые роды, принудили, наконец, покориться вам. Кабарда усмирилась, Кабарда притихла, но надолго ли? Стоило появиться шайкам первого имама Кази-муллы, и только что порабощенная вами, залитая кровью страна начинает снова волноваться. На ваше счастье, Кази-мулла скоро погиб, на его место стал заносчивый, упрямый Гамзат-бек, он не сумел продолжить дело первого имама, настроил против себя своих же, и его убили, но тем не менее зерно, брошенное первыми мюридами, дало ростки. Разрозненные до того времени племена кавказские начинают мало-помалу понимать свою ошибку. У них является сознание необходимости соединиться воедино, чтобы всем вместе, забыв свои мелкие, домашние ссоры, подняться против вас, их общего врага, и вот в такую-то минуту является среди них Шамиль, умнейший среди умных, храбрейший между храбрыми, великий имам Дагестана. Смотри, года не прошло, а уже лезгинцы и чеченцы, целые столетия жестоко враждовавшие между собой, живут как братья. Шамиль слил в один народ, в одно племя. То же случилось и с аджарцами и ауховцами; а когда ему удастся присоединить к ним аварцев, его силе не будет границ. Как искусный коваль сваривает между собой куски железа в один толстый брус, так и Шамиль сковывает в один могучий народ разрозненные племена. Койсубульцы, ингуши, аварцы, шамхальцы, тарковцы, шапсуги, абаузехи, кумыки стремятся друг к другу, сливаются между собой, как бегущие весной в одну и ту же долину снеговые потоки. Вражда уступает место дружбе, неприязнь — доверию, зато тем сильнее растет ненависть к одному общему врагу — христианам, с которыми у Шамиля нет никаких сделок. Он, его лучшие наибы и мюриды решили скорее умереть, но не признавать над собой вашей власти. Их адат: "Смерть гяурам!" Вражда беспощадная, свирепая, вражда до тех пор, пока вы или перебьете их до последнего человека, или вынудят вас покинуть здешний край. В Дагестане каждый аул спешит укрепиться, горные тропинки перекапываются или загораживаются завалами, около постов и переправ строятся сторожевые башни, охраняемые обрекшими себя на смерть абреками. Если в Кабарде, состоящей наполовину из равнин, вы воевали десятки лет, то как вы хотите кончить войну в 2–3 года в Дагестане, где на каждом шагу вам придется то занимать у орлов крылья, то у горного барана его крепкие, цепкие ноги? Правда, мужества вам занимать не придется, у русских его достаточно, Аллах, должно быть, обидел всех прочих христиан, отобрав у них мужество и отдав его вам. О, если бы не это, давно бы здесь не было никого, кроме мусульман. Благодаря вашей храбрости и многочисленности, вы, конечно, в конце концов победите. У вас народу много. Выбьют один батальон, Ак-Падишах пришлет взамен его два свежих; лягут эти — придут новые, и так без конца, пока не поредеют толпы защитников Корана. Русских женщин больше, чем наших татарок, они родят больше мальчиков, чем пропадает на войне взрослых мужчин, а у нас не так. Наши матери и жены в несколько лет не народят столько будущих джигитов, сколько их погибает в иной битве за несколько часов. С каждым днем мертвым все теснее и теснее на кладбище, все просторнее становится жить оставшимся на земле. Там, в тех аулах, где жили тысячи, скоро не будет и сотен, и так будет идти, пока все наши вольные земли не обратятся в одно сплошное кладбище.