— Нет, не только обитательниц штаб-квартиры, но и всех девушек, с которыми я до сих пор встречался.

— С выключением княгини, о которой вы мне только что сейчас рассказывали? — опять не удержалась Зина.

— Княгиня была, когда я ее встретил, не девушка, а замужняя женщина. Вы изволили упустить это из виду, — шутливо напомнил Спиридов.

— Ах да, извините, я действительно забыла об этом.

Разговор на время опять прекратился.

— А мы, Зинаида Аркадьевна, даже и перед разлукой остаемся верными себе, — с немного деланным смехом вновь заговорил Спиридов.

— В чем?

— Да все пикируемся и ссоримся. Мы ведь с вами всегда ссорились.

— Всегда. А впрочем, знаете, что я вам скажу?

— Что?

— Лучше бы мы с вами не встречались.

Последняя фраза вырвалась у Зины так неожиданно, что Спиридов невольно вскинул на нее вопрошающий взгляд. Лицо ее было бледно, и по нему скользила растерянная, страдающая улыбка…

— Фу ты, как рвется, все руки вытянул, надо его промять, застоялся! Простите, я сейчас вернусь.

Сказав это, он слегка пригнулся и отдал повод. Горячий конь взвился на дыбы и стремительно ринулся вперед, обгоняя тарантас, обозы и пылящую по дороге пехоту. Промчавшись с версту, Спиридов сдержал коня и поехал шагом. Голова его усиленно работала. Он и раньше подозревал, что Зина неравнодушна к нему, теперь же не оставалось в этом ни малейшего сомнения.

"Она меня любит, — размышлял он, хмуря брови и по привычке покусывая губы, — и любит горячо. Виноват ли я в этом? Кажется, нет. Впрочем, теперь об этом думать уже поздно. А что, — задал он сам себе полушутя-полусерьезно неожиданный вопрос, — не лучше ли мне остаться? Каждому человеку судьбою предназначается свое, для него только предназначенное счастье, но не все люди видят его и, как слепые, проходят мимо, а потом клянут судьбу за то, что она отпустила им одни только огорчения. Кто знает, может быть, и я нахожусь сейчас на перепутье, и мое счастье вот тут, близко, рядом с Зиной, а я еду за ним неведомо куда. Не глупо ли это? Даст ли мне Элен то, что я мог бы найти в Зине? Бог весть; и вообще, ожидает ли меня счастье? Не похож ли я на путника, заблудившегося в лесу и вдруг замечающего вдали огонек? Он радостно спешит туда в надежде найти сторожку лесника, где бы он мог отдохнуть и обогреться, но вместо сторожки натыкается на брошенный пастухами полупотухший костер, тут же, на его глазах, медленно угасающий. Не лучше ли было бы вернуться, подъехать к тарантасу и сказать: "Зинаида Аркадьевна, я думал, будто люблю ту, в Петербурге, но теперь убедился, что это не так, я люблю вас, и если вы согласны быть моей женой, я остаюсь и следую за вами". Вот-то была бы радость. Больше всех обрадовалась бы старуха и тотчас же разрыдалась бы; прослезился бы и Аркадий Модестович, несмотря на всю свою суровость и Георгия в петлице. А Зина? Зина была бы на верху блаженства. Из нее прекрасная бы жена вышла. Умная, рассудительная, с твердым характером, способная любить до самопожертвования и всю жизнь свою посвятить одной цели — беречь и ублажать мужа. Что ж, за чем дело встало?.. Одно только слово, и конец. Действительно конец, конец всему. Всякой самостоятельности, всякой личной жизни, конец свободе. Вместо всего этого наступит иная жизнь, спокойная, уравновешенная, безмятежная, как стоячее болото, сотканное из мелких будничных интересов и всевозможной пошлости, начиная с бисерных туфель и ермолки, собственноручно вышитых женой и преподнесенных в день ангела с подобающими случаю пожеланиями, и кончая оравой ребятишек, вечно потных, сопливых и растрепанных… Бр-р…"

Спиридов даже вздрогнул и через минуту весело рассмеялся. Услужливая фантазия нарисовала ему картину помолвки, свадьбы и первых медовых дней.

Тревожная суета, толки о приданом, причем некоторые принадлежности туалета будут называться не иначе, как шепотом. Разные глубокомысленные соображения по части устройства квартиры, а главным образом спальни новобрачных, являющейся в это время чем-то вроде храма неизвестного, таинственного божества. Затем подробное обсуждение важного вопроса: кого следует приглашать, а кого не следует. Кто будут шаферами, посаженным отцом и т. п. Явится на сцену отец Паисий, очень почтенный и милый старик, отличившийся при обороне одной крепости, где он потерял три пальца левой руки, отрубленных черкесским кинжалом, но при всем том такой скучный, такой насквозь пропитанный деревянным маслом и смиренномудрием, что подле него мухи мрут с тоски и невольно спать хочется. Свадьба была бы самая веселая. За ужином бы большинство гостей-кавалеров перепились бы, и их пришлось силой волочить домой. Кто-нибудь начал бы шуметь, вздорить, его пытались бы уговаривать, а он, не стесняясь присутствием дам, ругался бы площадными словами. Словом, все было бы как у всех. После свадьбы неизбежные визиты, принимание поздравлений неведомо с чем и по какому поводу, двусмысленные плоские намеки и шуточки…

Петр Андреевич не рад был, что позволил своим мыслям пойти по этому направлению; он поспешил перестать думать и, чтобы рассеяться, пустил своего коня вскачь к чернеющей вдали опушке леса.

От этого места дороги расходились. Одна, широкая, по которой должны были ехать Балкашины, шла налево чрез лес, другая, в виде едва приметной тропинки, подымалась в горы и терялась среди лабиринта нагроможденных скал.

Доскакав до ближайших деревьев, Петр Андреевич соскочил с коня и, взяв его в повод, не торопясь пошел обратно, навстречу приближающемуся обозу.

— Ну, Аркадий Модестович, прощайте, — проговорил Спиридов, подойдя к остановившемуся при его приближении тарантасу и крепко пожимая руку старого майора, — прощайте, не поминайте лихом. Спасибо вам за хлеб за соль и за любезность вашу; вы всегда были для меня как родной, я об этом буду всегда помнить.

— И, батюшка, нашел о чем толковать. Мы со старухой всегда рады добрым людям. Стало быть, вы навсегда с Кавказа?

— Должно быть, что так.

— И прекрасно делаете, — вмешалась Анна Ивановна. — Что тут делать, на Кавказе на этом самом? Что в нем хорошего? Недаром "погибельным" называется. Погибельный и есть. Сколько народу погибло, и не счесть. Дня спокойно прожить нельзя: каждую минуту только и жди, что тебя какой-нибудь головорез из-за угла пришибет, вот как нашего Ивана Макаровича. Не чаял человек, не гадал, с бала домой шел, а вместо дома чуть было на тот свет не угодил. Шутка сказать! То ли дело в Питере: ни тебе опасности никакой нет, ни страху, живи не тужи, а чины и ордена своим порядком идут, да еще получше здешнего. Эх, кабы не нужда наша, ни за что бы я здесь не жила и мужу бы не позволила, пропадай он совсем и Кавказ этот, опостылел он мне за двадцать восемь лет, как живу я здесь.

— А где же бы ты жить хотела? — усмехнулся Аркадий Модестович. — Неужли ж в Питере?

— Зачем в Питере? В Питер я тоже не поеду, там жить дорого и порядки, говорят, строгие, а поехала бы я к себе в Тамбовскую губернию, купила бы поместье и жила бы во все свое удовольствие.

— Ишь ты, у тебя губа не дура. А мне что ж бы ты препоручила, гусей пасти или на огороде коров гонять? — усмехнулся майор.

— Зачем коров гонять? Помещиком был бы. Разве у помещика мало дела? И о том подумаешь, и о другом, за мужиками присмотреть, на сенокос там или иначе где, помещику всегда дело найдется, только захоти.

— А кто же Шамиля воевать будет, ежели все в помещики уйдут? — подтрунивал над женой Балкашин.

— А чтобы ему пусто было, твоему Шамилю, вот еще напасть на мою голову! Чует мое сердце, много он хлопот наделает, зальет кровью Кавказ, наплодит вдов и сирот… Его, проклятущего, и пуля не берет, заговоренный.

— Ну, замолола, как плохая мельница, — с неудовольствием прервал жену майор. — Тоже скажет: заговоренный, точно баба простая, всякому вздору верит. Молчала бы, коли Бог ума не дал.

— Небось твоим живу, — огрызнулась старуха. — Если не заговоренный, то почему его доселе не убили?