Впрочем, как у нас бывают “отрицательные характеристики”, так в лагере встречается и позорящая наколка, например петух на груди или мушки над бровью, над губой (так помечаются разные виды пидоров). Их нельзя ни вырезать, ни выжигать. Положено — носи.
Вот в какой коллектив мы, будто нарочно, окунаем с головой человека, которого надо бы держать от такого коллектива как можно дальше. Вот какой коллектив мы сами искусственно создаем — ведь на воле нет такого конденсата уголовщины, такого громадного скопления ворья! Вот какому коллективу противостоит администрация, появляющаяся в лагере на короткое время, большинству заключенных недоступная, личных контактов с ним не имеющая. Воспитательное воздействие ее, естественно, неизмеримо слабее того, которое оказывает бдительный и вездесущий воровской коллектив. Его-то воздействие здесь гораздо сильнее даже того, которое оказывает товарищество воров на воле.
Свою систему ценностей воровской коллектив навязывает новичкам.
Воровской коллектив лагеря обладает огромными способностями поглощения и переваривания. Человек поставлен всей обстановкой лагеря в условия, требующие от него сосредоточения всех жизненных сил на одной-единственной задаче: выжить. Солженицынский Иван Денисович весь подчинен этой задаче. Солженицын акцентирует роль государства и администрации в сложении этих условий. Шаламов больше вскрывает роль воровской среды. Оба фактора взаимосвязаны: без государственных мер воровская среда не была бы столь конденсированной и не получила бы такой власти над остальным контингентом, а без воровской среды с ее традициями лагеря не обрели бы таких способностей перековки людей — и совсем не той перековки, которая предполагалась советской властью.
Свою систему ценностей воровской коллектив навязывает новичкам посредством кнута и пряника. Изгнанные обществом, отвергнутые, презираемые им уголовники находят здесь ту среду, в которой другая система ценностей и другие оценки человеческих качеств. Здесь отверженные получают шанс продвинуться наверх, не дожидаясь далекого освобождения. И они начинают восхождение к трудным вершинам воровской иерархии. Они находят здесь то, что потеряли там (или не имели надежды приобрести там) — престиж и уважение. Оказывается, есть среда, где ценятся те качества, которых у них в избытке, и не нужны тс, которых у них нет.
Надо видеть, с каким достоинством и с какими надменными лицами расхаживают здесь особы, принадлежащие к верхам иерархии, с какой гордостью напяливают новопроизведенныс счастливцы свою эсэсовскую форму, — надо видеть все это, чтобы понять, какой воспитательной силой обладает этот коллектив! Уголовники здесь становятся закоренелыми преступниками, изверги — изощренными извергами. Проявляется сила этого коллектива и по отношению к слабым духом. Здесь из них выбивают последние остатки человеческого достоинства, делают угодливыми и согласными на любую подлость, готовыми переносить любые унижения ради мелких поблажек. Своеобразная форма адаптации. Эти бесхребетные существа — тоже создания этого коллектива, тоже проявление его силы.
А ведь мы постоянно воспроизводим и поддерживаем его существование самой системой “исправительно-трудовых”!
Полнейший провал лагерной перестройки люмпенов в трудяг — это не частная неудача одной лишь сферы внутренней политики государства. Это катастрофа в масштабах всего общества и всей страны, ее долговременные последствия неизмеримы. Пожалуй, если вдуматься, они пострашнее Чернобыля.
В самом деле, не менее трети; освобожденных вновь совершают преступления (и ведь это только выявленные рецидивы, а сколько остается за пределами статистики!). Между тем, в начале 80-х годов из лагерей ежегодно выходило на свободу и вливалось в общество немногим меньше миллиона человек. Сколько же проходило через лагеря, получая криминальную закалку, за время жизни одного поколения? Многие миллионы. Вдобавок сказывается и прошлое страны: в 40-50-е годы в тюрьмах и лагерях у нас сидело, по воспоминаниям Н.С.Хрущева, до 10 миллионов человек (по подсчетам ведомства Берии — только 1,3–1,6 млн.). Ныне те из них, кто выжил, пребывают в составе старшей части общества. За последние 30 лет осуждено 35 млн. человек (из них 10 млн. — по рецидиву), больше половины из них были в тюрьме и лагере. Сейчас (1991 г.) в местах лишения свободы находится около 800 тыс. человек, а еще года два-три назад было вдвое больше — 1,6 млн. Так что лагеря и сейчас перерабатывают заметную часть населения страны, нагнетая в него криминальный компонент.
И мы видим, что эта лагерная воровская стихия оказала огромное воздействие на всю культуру нашей страны. Какой массив блатной лексики влился в русский просторечный и даже в литературный язык за годы Советской власти — уму непостижимо! Блатной, туфта, погореть, засыпаться, шкет, шпингалет, на арапа, на халяву, бычок, чинарик, чифир, шестерка, шпана, заложить, стукач, кимарить, мент, легавый, доходяга, качать права и т. д. Не говоря уж об удивительной распространенности блатных песен, брани, татуировок.
Вся страна превращалась в один большой лагерь. В обозначении “социалистический лагерь” звучала неожиданная ирония — не только из-за колючей проволоки на границе, из-за бесчисленных накопителей, отстойников, очередей, хождений строем, пищи, смахивающей на баланду, лагерного быта в пионерлагерях и стройотрядах (об этом писали Евг. Евтушенко и А.Битов). Не только этим страна напоминала лагерь, но и навыками, растворенными в народе. Недавно я побывал в западном мире — почти во всех телефонных будках лежат многотомные телефонные справочники. Их никто не уносит. В Университете студенты старших курсов имеют ключ и от всего института, от библиотеки, от комнат с компьютерами. У нас об этом смешно подумать.
8. Перековка, перестройка, революция. Перевернутый мир лагеря занимал меня поначалу, естественно, в сугубо личном плане: как тут нормальному человеку уцелеть, выжить, не утратив человеческого достоинства. Вроде бы для меня лично этот вопрос был решен самим фактом моего “возвышения”. Но столь же естественно для меня как ученого было поставить вопрос в обобщенной форме. Не всякий может стать “угловым”. В конце концов в каждом бараке только четыре угла. Коль скоро ранг обеспечивает мне лично “экстерриториальность”, то я, надо полагать, выживу и, придерживаясь невмешательства, сохраню здоровье. Но если не вмешиваться, то можно ли сохранить достоинство при виде всего, что творится вокруг?
От наблюдений и размышлений я перешел к более активному поведению. Используя свою влиятельность, свой авторитет, стал помогать жертвам “беспредела” — тем, кого “напрягали” (притесняли). Особенно старался выручить людей, случайных в уголовном мире, молодых. Но их было так много! Мои жалкие потуги терялись, тонули в бушующем море “беспредела”. По-настоящему помочь можно было, только сломав этот ненавистный и омерзительный воровской порядок. Кого можно было поднять против него?
С самыми угнетенными — с чушками — разговаривать было и немыслимо (“заподло” даже подходить к ним) и незачем (убоятся, а то и выдадут ворам). Иное дело — с мужиками. Да и среди воров было много недовольных, обделенных, обиженных. Возможность для тайных бесед была: по строгому правилу зоны, если двое базарят (беседуют), третий не подходи, жди, пока пригласят: мало ли о чем они сговариваются — может, о “деле”, о заначках и т. п. Не знать лишнего — полезнее для здоровья. Осторожно, исподволь я заводил разговоры о зловредности кастовой системы, о несправедливости воровского закона, о возможности сопротивления — если сплотиться, организоваться… Люди слушали, глаза их загорались и кулаки сжимались. Постепенно созревал план ниспровержения воровской власти. Было понятно, что без боя воры не сдадут своих позиций. Надо было запасаться союзниками и точить ножи.
В ходе этой подготовки, однако, я все четче осознавал, что вряд ли смогу направить эту стихию в то русло, которое для нее намечал. Мне становилось все яснее, что заговорщики мыслят переворот только в одном плане: свергнуть главвора со всей его сворой и самим стать на их место — “а они пусть походят в нашей шкуре!” Конечно, цели свои заговорщики представляли благородными: мы будем править иначе — справедливее, человечнее: уменьшим поборы, наказывать будем только за дело и т. п. Качественных перемен ожидать не приходилось. Зная своих сотоварищей, их образ мышления, их идеалы и понятия, я видел, что в конечном счете все вернется на круги своя.