Чарльз удивлялся, почему в ночи, загубленные кошмарами и бессонницей, когда наказание и без того тяжко, он склонен попрекать себя; почему не может освободиться и не усугублять ночное отчаяние от бесконечного ворочания с боку на бок гнетущими мыслями. Да еще со страхом, что на следующий день будет разбит. Чудовищно. Исследование сна или как раз не-сна и сопутствующих физиологических процессов казалось Чарльзу огромным участком невозделанной земли. Однако перекапывать это поле должны другие, его же внизу ждут дождевые черви, ведущие свою незаметную деятельность: создание пахотной земли.
Он увидел, что сейчас три часа, встал, нашарил в темноте свою шерстяную шаль и, раздраженный головной болью, как можно тише спустился по лестнице. Водя правой рукой в поисках перил, чтобы не потерять равновесие, он думал: когда же состоится очередной визит доктора Беккета? На сей раз получалось долго, поскольку доктор ждал новое средство от головной боли, которое, по его уверению, дает надежду и при лечении хронических мигреней, особенно в случае ярко выраженной тошноты. Одна надежда приносила Чарльзу некоторое облегчение. Кроме того, он радовался визитам доктора, уже за несколько дней придававшим ему чувство уверенности. Дарвину нравились их разговоры, так как Беккет интересовался научным прогрессом, а также смело пробовал новые методы лечения.
Чарльз на ощупь, осторожно пробирался по кабинету, чтобы не затрясся пол. Только бы не споткнуться о горшки! Тогда на подопытных червях можно будет ставить крест. По крайней мере, сегодня. Наверно, при заказе посуды ему следовало задать более точные параметры. Ведь в темноте белую посуду наверняка видно лучше. Пару недель назад он попросил у керамической фабрики в Этрурии партию фаянса, все-таки его жена Эмма – урожденная Веджвуд. В письме дирекции Чарльз писал, чтобы прислали брак, для новых экспериментов он нуждается в самого разного рода сосудах. О том, что на сей раз речь шла не о клематисе и примуле, он умолчал. Хотя, наверно, Веджвуды поделились бы своими «Queen’s ware», а также бракованными копиями этрусских ваз и для червей, поскольку в те дни, накануне весны 1881 года, Чарльз Дарвин уже несколько десятилетий являлся знаменитостью. Его книги читали во всем мире, и это сказывалось в том числе на размерах мешка, каждый день доставляемого почтой: на островах Южного океана ботаники выдирали из земли корешки, в Бразилии один любитель природы наклеивал крылышки бабочек на бумагу, жители Лапландии измеряли лосиные рога. Находки и вопросы поступали со всего света. Кое-что ценное, много лишнего. Сведения о крохотной голубиной лодыжке или дотошное описание обезьяньей гривы из Калькутты – все оседало в Даун-хаусе. И конечно, во множестве получаемых им писем речь шла о Боге: нужен ли еще Создатель в мире, развивающемся по законам эволюции?
Половина всех дураков со всех концов света задают ему глупейшие вопросы, ворчал он всего день назад за ужином. Когда головная боль сверлила особенно яростно, он мог обойтись с корреспондентом резко: «С сожалением должен Вам сообщить, что не верю в Библию как в божественное откровение, а потому и в Иисуса Христа как в сына божьего».
Как бы то ни было, через несколько дней после письма Дарвина с гончарного завода Веджвудов в Даун-хаус прибыла повозка с тремя большими дребезжащими ящиками. И теперь в бессонные часы Чарльз светил керосиновой лампой на своих червей. На свечу накануне ночью они среагировали по-разному. Одни ушли под землю, другие нет.
Взяв со стола списки червей, Чарльз приготовил секундомер и карандаш. Он хотел наконец понять, реагируют ли на световой возбудитель – и если да, то как – эти ночные гуляки, малощетинковые черви (пусть лишь и в ограниченном пространстве веджвудского горшка). Их глухоту Чарльз уже доказал. Черви не обращали внимания даже на свисток внука Бернарда, который был весьма охоч до экспериментов и с раскрасневшимися щечками ждал команд дедушки. Он с волнением набирал воздуха, задерживал дыхание, а в решающий момент всю силу своих легких отдавал научным исследованиям. И всякий раз бывал горько разочарован тем, что черви его не слышат, как бы он ни свистел.
Эмма к явной червяковой глухоте отнеслась спокойнее. Чарльз поставил ей на столик возле пианино два горшка, накрыв их тонким стеклом, чтобы на результат не повлияло ни малейшее дуновение воздуха. Играла ли Эмма Шуберта или Генделя – черви просто-напросто ничего не слышали. Да и зачем Богу Всемогущему давать уши существу, живущему под землей и непрерывно поедающему эту самую землю?
Чарльз уже давно не отвечал жене на подобные вопросы, просто улыбался и молчал. Однако когда он с хитрецой во взгляде поцеловав ее в щечку, поставил горшки прямо на пианино, надежды оправдались. Эмма взяла низкую до, и черви тут же ушли под землю. Едва они снова вылезли, Чарльз дрожащей рукой взял еще ноту, на сей раз высокую соль, и черви опять поскорее запрятались в норки. Чарльз посмотрел на секундомер, возликовал, что Эмма сочла перебором, и с точностью до секунды нацарапал результаты в список. Сколько они ни повторяли эксперимент, все происходило по одной схеме: дождевой червь, несомненно, чувствовал доходящие до него через горшок и влажную землю колебания и толчки, но был глух, как Бетховен, что с большим удовольствием констатировала Эмма. Поскольку слышащие черви в благоустроенном мире Божьем казались ей абсурдом.
В бледном свете ущербного месяца, криво висящего в небе над графством и придававшего нечто жуткое кабинету со всеми инструментами прилежного естествоиспытателя и с заспиртованными образцами редких анатомических явлений, Чарльз осторожно снял с керосиновой лампы абажур и стекло. Зажег фитиль и принялся ждать, когда пламя перестанет колыхаться и примет правильную форму овала. Он любил этот переход и впитывал в себя мирный свет. В такие моменты отступала взбудораженность, десятилетиями гнавшая его из постели, эта мерзкая смесь бессонницы, скверного пищеварения и нервических головных болей.
Чарльз приблизился к первому червю, который, как только его осветил свет, моментально ушел в землю. Следующий не среагировал. Третий тоже нет. Потом один спрятался. Результат неудовлетворительный.
Чарльз смотрел на продукты жизнедеятельности своих питомцев и спокойно думал. Он многократно повторял эксперимент, материала ему требовалось много. И все-таки даже когда черви прятались не сразу, а через какое-то время, они прятались обязательно. А еще эти гуляки делали то, за чем он следил с особым интересом: очень медленно, будто не желая привлекать внимания, поднимали переднюю, сужающуюся часть тела, давая понять, дескать, они настороже и вроде как чем-то удивлены. Чарльзу нравилось думать, что черви обладают разработанными чувствами и ищут повод для возбуждения, он наблюдал за ними с уважением.
Иногда безглазые животные крутились, будто что-то осязая. Забыв о боли в голове, Чарльз выводил в блокноте: «Червь – животное боязливое. Поскольку глаз у них нет, нужно предположить, что свет проникает сквозь кожу и каким-то образом раздражает нервы. Это дает им способность отличать день от ночи. Без каких бы то ни было исключений, подвергаясь освещению, черви в течение пяти – пятнадцати минут уползают в норки».
Животные вели себя так всю ночь. А рано утром Чарльз стал свидетелем их любви. Он отогнал появившееся смущение и осветил парочку. С удовлетворением отметил, что половая страсть достаточно сильна для преодоления боязни света. Еще только подступая друг к другу, черви не были готовы из-за помех отказаться от своего намерения.
Чарльз поудобнее уселся в кресле с секундомером и, пока тот отсчитывал долгие минуты соития, довольный, зевал. Он поставил около прижавшихся друг к другу животами червей лампу, замерзнув, закутался в шаль и, никуда не торопясь, наблюдал за совокуплением розовых граждан Земли в свете эволюции.
Уже много лет назад Дарвин под микроскопом определил местоположение семенников и яичников, имеющихся у каждого дождевого червя, и достал их. Стало быть, он давно знал о двуполости этих существ, как и о том, что половую задачу червь не просто может решить самостоятельно, но и решает, хотя и редко, то есть оплодотворяет собственное яйцо собственным сперматозоидом. И таким образом воспроизводит копию себя. И не вчера Чарльз записал: подобные бирюки менее перспективны для дальнейшего существования вида, чем общительные черви, ищущие партнера, а лучше нескольких, и в радостном возбуждении совокупления соединяющие разные наследственные задатки, смешивающие их и таким образом создающие новое.
