Началось и вдруг оборвалось вместе с нею – резко, как отломившийся кончик лезвия макетного ножа. Так резко, что Аня не уловила эту связь. Долгое время она думала, что главную трещину запустили события четырехлетней давности – времени ухода из стеклорезки, открытия подвальчика и цепочки дальнейших происшествий.

– Попробуй еще раз. Смотри.

Аня взяла ленту и показала снова.

– Видишь? Изгиб должен быть плавным и мягким. Старайся сразу же делать ровно, иначе замучаешься потом ровнять.

– Да я так же вроде делаю, – психовала Маша.

– Ничего, все получится. Потренируйся еще. Как говорила моя бабушка, в любом деле первые тридцать лет сложно.

– Ха, звучит обнадеживающе.

Маша улыбнулась. Аня оставила ее ковыряться с образцом, а сама вернулась к лампе.

«Что такое?» – думала она. Лампа не перегорела, но светила плохо – тускло и, часто мигая, периодически выключалась совсем. Это никуда не годилось. Аня выкрутила лампочку и осмотрела ее. Вроде бы все в порядке. Тогда в чем дело?

– Наверное, надо электрика вызывать…

Маша рассмеялась.

– Я тебе рассказывала, как однажды вызывала кабельщика?

– Кого? – не поняла Аня, погруженная в изучение проводов.

– Ну, кабельщика. Кабель провести для интернета.

– Нет.

«Провода целые… Может быть, просто поменять лампочку?»

– Ну, вызвала я, значит, кабельщика. Он пришел, давай все делать там, что надо. А сам смазливый такой… В маечке, мускулы у него такие и комбинезон, из кармана инструменты торчат…

Аня достала из ящика стола лампу, вкрутила. Ничего не поменялось: свет мигал и прерывался.

– Эротичный весь такой, короче, – продолжала Маша. – Я стою над ним, смотрю, как он там провода свои тянет. А когда он закончил, я пошла дверь за ним закрыть. Иду к выходу впереди него, а сама майку снимаю и роняю по дороге…

«Придется вызывать-таки электрика…»

– Он поднимает, вы уронили, говорит, а глаза такие круглые-круглые. А я не оборачиваюсь и роняю лифчик.

«Частного найти или в ЖЭК позвонить?»

– Случайно, конечно. Тут уже он не выдерживает, бросает свой чемодан с инструментами и прижимается ко мне всем телом…

«Хотя здесь наверняка есть свой персонал».

– Такого охренительного секса у меня в жизни не было.

«Но частный все-таки будет лучше».

– А знаешь почему?

Аня повернулась к Маше, та рассмеялась и, кривляясь у зеркала, объявила:

– Потому что у меня идеальные губы.

Они засмеялись.

– Ну давай, вызывай своего электрика. Может, интернет нам заодно проведет. А сама домой иди, отдыхай.

– Ладно, – улыбнулась Аня, – мне действительно за Идой в сад пора. Закроешь мастерскую?

– Ага, – весело откликнулась Маша. – У меня же идеальные губы.

Аня рада, что нашла себе помощницу. И еще она рада, что помощница у нее – не кто-то посторонний, а подруга, родная душа. Машка. Они триста лет друг друга знают. Полгода назад она тоже переехала в Москву, помыкалась – да и к Ане пришла. «Мне, – говорит, – работа твоя нравится. Только ты сама с ней ни фига не справляешься. Я тебе помогу».

Маша еще Лильку новорожденную на руках держала.

Аня держит Лилю на руках и носит ее из комнаты в комнату. Лиля маленькая, ей всего полгода, но уже почему-то отчаянно тяжелая, или так только кажется Ане, потому что она носит ее уже очень долго.

– А-а-а… А-а-а…

Кажется, Аня говорит это самой себе, просто чтобы что-то произносить, слышать хоть что-то кроме непрерывного крика. Она уже почти ничего не чувствует – ни рук, ни ног, ни жалости к этому маленькому существу. Жалко было сначала, может быть, первые четыре часа. Сейчас уже не жалко, настало какое-то абсолютное отупение, точка душевного невозврата. Ей только хочется спать.

Спать, спать… Аня ходит из комнаты в комнату и вспоминает девочку из чеховского рассказа, машинально думая, сколько еще она выдержит, прежде чем положит Лилю на диван и накроет подушкой.

– А-а-а… А-а-а…

Это она уже не напевает, она уже будто подвывает, стонет. Лиля такая тяжелая – и так сильно кричит. Она кричит восьмой час.

У нее, возможно, болит животик. Первые часы Аня бегала с укропной водичкой, отваром ромашки, клизмами, делала массаж. И пела, пела, пела.

– Плыл по океану корабль с названьем гордым, плыл он много дней подряд…[17]

Аня снова механически, по привычке, начинает петь, почти не слыша своего голоса. Лиля кричит, выгибается, рвется из пеленок. Аня кладет ее на диван, тупо смотрит.

– Ну что ты плачешь, господи, что ты плачешь…

Аня сама начинает плакать от бессилия и усталости, потом равнодушно встает и выходит из комнаты, наливает чай. Пьет чай. Лиля разрывается в комнате. Аня пьет чай. Она пьет чай очень долго, сосредоточенно, тупо. Возвращается. Лиля хватает ее ртом за сосок, но через две минуты плюет и снова плачет.

– Завяли в вазочке цветы бумажные, ругалась верная твоя жена…[18]

Аня знает много, очень много песен, она даже не подозревала, что помнит их так много, но ее репертуара недостаточно, недостаточно терпения, никаких недостаточно слов, никакой не хватает музыки.

– Когда на улице прохладно или жарко, и скачет пони на работу к девяти…[19]

Влада нет дома. Его почти никогда нет дома, потому что половину времени он живет у мамы. Работает он в ночную смену, примерно до шести утра, а сейчас уже семь, значит, скоро придет. Он обязательно скоро придет и поможет ей. И тогда она сможет поспать.

– Светит незнакомая звезда, снова мы оторваны от дома, снова между нами города, взлетные огни аэродрома…[20]

Наконец в дверях поворачивается ключ – и Аня бросается в прихожую. Слава богу!

– Привет.

– Привет.

У Ани грязные волосы и растянутый сарафан с пятнами молока, на плече пеленка, на пеленке кричащая Лиля – голенькая, со вздутым животом. Она видит папу, на секунду перестает плакать и писается.

– Подержи ее, я переоденусь, – говорит Аня.

– Ну щас, дай я хоть разуюсь.

Аня ждет, пока он снимет ботинки, куртку, помоет руки. Дает Владу ребенка. Он принимает дочь вытянутыми руками, в его лице смесь отвращения и страха. Аня быстро переодевается. Лиля продолжает заходиться в плаче, и Аня берет ее обратно, несет в ванную, моет.

Влад проходит на кухню, достает из холодильника кастрюлю с супом, накладывает в тарелку, разогревает и ест. В ожидании Аня молча блуждает по комнате.

Наевшись, Влад раскладывает диван – там же, на кухне. После рождения Лили он спит только там.

Аня смотрит, как он стелет простыню.

– Ты поможешь мне? Я очень устала. Она плакала всю ночь.

– Я тоже устал. Я вообще-то с работы, если ты не в курсе.

– Ну хоть пару часов, Влад, ну пожалуйста…

– Нет. Идите уже в комнату.

Он выключил свет и лег.

Аня застыла в дверях, не веря в происходящее.

– Пожалуйста.

Влад отвернулся и с головой накрылся одеялом.

– Да заткни ты уже ребенка! Дай ему сиську, я не знаю.

Аня похолодела. Она застыла, чувствуя, как наливается чем-то белым – но не молоком, чем-то белым и густым, с вкраплениями твердого, похожим на сырую известку. От основания стопы вверх по телу начала расти волна ярости, доходящая до корней волос.

– Ты. Должен. Мне. Помочь, – прошептала она, вплотную приблизившись к дивану.

– Я никому ничего не должен, – ответил Влад.

– Скажи это ей, – произнесла Аня и просто положила Лилю рядом с ним на край дивана.

– Убери ее отсюда, я хочу спать!

Влад заорал, а Лиля вдруг замолчала. Аня посмотрела на нее в замешательстве и взяла – быстро, левой рукой, а правая вдруг перестала подчиняться: ее словно подкинуло вбок, в сторону стоящего у дивана серванта со стеклянными дверцами. Ане казалось, что она просто дотронулась до стекла, но стекло почему-то посыпалось, посыпалось вниз, прямо на диван. Куски стекла летели одновременно, молниеносно, но Аня видела это как в замедленной съемке: длинные острые осколки были похожи на ножи, мелкие были разной формы и осыпались вокруг ровным слоем.