Ему явно нравится уродовать это лицо.
— Ну, иди гиг сам заработай, потом поговорим.
— Во-первых, не два в девятой, а даже больше, — задумавшись, говорит первый гик, не прекращая раскрашивать портрет синими чернилами. — У него миллиард еще пять лет назад был, писали еще, помнишь?
— Ну вот! Олд-пёрд, но качает!
— Качает! Но не по смарту! Канал хороший. И файрвол снесен. У всей страны. Специально под него.
— Ну, тут какой бы канал ни был — ты давай попробуй сам отгрузи себе два в девятой, и поедем на Сулавеси грибы жрать. В коопе.
Первого гика почему-то сильно раздражает демонстрируемое приятелем уважение к Ясиному отцу. Он начинает зарисовывать фотографии глаза:
— Знаешь, вот когда в девяностых Ходор русский «Апатит», «Норникель» и «Сургут» себе тэгнул, тут нужны были и яйца, и смарт. Потому что теоретически любой мог. А тэгнул он. Респект. Вот к нему — вопросов нет. И к любому, кто в девяностых проапгрейдился. А эти все, из нулевых… У них же ни яиц, ни смарта. Они страну качают, а специальный червь антивирус в дауне держит.
— То есть нечестно? Так давай, Рэм! Сам так читни!
— Да не в том дело! Это чмошно! Чмошники они все! Эти крутари на тонированных «Бентли» с тремя нулями в госномере! Они ж наверху потому, что менты, прокурва и следаки других никуда не пускают. Потому что эти по проспекту с мигалками, а все остальные на красном за гайцами, очереди в дело войти ждут. Что, это по Джобсу? — Гик протыкает острием своей ручки сначала один глаз Ясиному папе, потом принимается за другой.
— Ну теоретически и ты, Рэм, мог бы в пул воткнуться. Он же не бог.
— Не бог! — передразнивает его первый гик. — Тут уже с властью синхронайз — непонятно, где что начинается. И это фарэва: бабло мажет власть, власть мажет бабло. И детки у него в шэре будут, поверь. А сейчас детки в Калифорнии, на папину лаванду стэнфордский master of business administration в себя заливают. И потом будут у нас стартапы покупать и свои юзерпики кривить.
Выколов портрету глаза, гик начинает покрывать лицо крупными язвами. Некоторые из них кровоточат. У него получается так быстро и хорошо, как будто он занимается уродованием портретов на постоянной основе и получил специальное профессионально-техническое образование в этой области. Яся выбегает из кафе, захватив второй журнал с рейтингом «самых богатых и влиятельных». Она не хочет, чтобы и этому ее отцу выкололи глаза.
В обледенелой маршрутке девушка пытается доказать себе, что живет в доме человека, который не является чмошником и не качает страну, держа антивирус в дауне специальным червем. Но, перебрав несколько неуверенных аргументов, она приходит к выводу, что не знает абсолютно ничего о том, как ее отец попал на вершину рейтинга богатых и влиятельных. Яся запирается у себя во флигеле и половину ночи читает, что пишут про белорусский бизнес и его основных игроков по ссылкам в «Гугле». Журнал лежит рядом на столе. Время от времени она бросает на него быстрый взгляд — боковым зрением ей кажется, что глаза у отца выколоты.
Проснувшись, она снова натыкается на журнал, мнет его в руках, то скручивая в тугую трубочку, то расправляя, то пытаясь сложить пополам, преодолев сопротивление толстой плотной бумаги (по портрету проходит складка). Она прячет журнал в ящик стола, ходит в задумчивости по комнате, достает журнал из ящика, выбрасывает его в урну для бумаг. За окном солнце рисует белилами по облакам волшебные замки. В такое утро хорошо катиться на лыжах по сосновому лесу и выискивать глазами снегирей. Еще хорошо смотреть на брильянтовые всполохи узоров инея на стеклах и знать, что ничего никому не должен. Это утро для светлых мыслей, розовых щек, аппетитного хруста снега под ногами. Это утро для Фета, а не для Достоевского.
Яся достает папу из урны и снова кладет на стол. Рядом оказывается еще один бумажный прямоугольник — резолютивная часть решения суда по ее гражданскому делу, та самая, с суммой. Она смотрит на них некоторое время, затем быстро помещает приговор внутрь журнала, берет все это подмышку и решительно идет к лестнице.
Ее шаги становятся медленней по мере того, как она приближается к площадке на втором этаже и белой массивной двери, венчающей эту площадку. Дверь приоткрыта, а потому последние несколько движений вверх она делает уже на цыпочках, боясь потревожить хозяина двери, дома, флигеля и половины Беларуси. За дверью — разговор.
— И он, короче, советует входить в девелопинг и жилстрой. Потому что с нефтянкой, продакшеном, сервисом и ритейлом — перекорм. Наши гиперы засыпаны нашей же хавкой, это потолочек, — говорит певучий тенорок, скоростью и интонацией выдающий в его хозяине прилипалу. — Нужно тиснуть целок, понимаете, Сергей Юрьевич? Жилстрой — целка, там пока три лося пасутся, два араба и один москаль. Им хлопнуть в ладошки над ухом — побегут через хмызняк и роги свои на сувениры нам побросают.
— Погоди, Геннадий. Ты ж меня знаешь. У меня по поводу любой твоей светлой идеи один вопрос: где в этом я?
— Да, Сергей Юрьевич, вопрос этот я слышал, так сказать, многоразственно! — лебезит тенорок. — Я с Рафатом Олеговичем поговорил, он мне все по дружбе расписал на салфетке. Вход — семьсот тысяч за девятиэтажку, узбеков Рафат подкинет — их главное из вагончиков не выпускать до того, как территорию под охрану собаками поставим. У них там — рабство…
— Где в этом я? — повышает голос Сергей Юрьевич.
— Клепаем панельный советский шалман, красим в салатовый, продаем как элитное жилье в комплексе «Буанаротти», полтора-два за квадрат. Рентабельность — пять раз, даже с учетом двух стопарей, которые решало должен по исполкому и министерствам разбросать. Условия — долевка, отбивка уже по первому взносу. На офисах, конечно, можно больше КПД получить — но! Тут важен социальный аспект. Со стороны государства — благодарность. Они еще и спрос прокредитуют, ведь все эти метры в ВВП пойдут, план по вводу жилья за пятилетку и т. п.
Яся скребется в дверь. Но ее не слышат. Они слишком заняты рентабельностью, решалой и спросом. Спрос для них теперь существо более явное, чем неуверенные поскребывания с лестничного пролета.
— А кто решало? — интересуется хозяин дома. — Это ж главное.
— Я на бумажке напишу, — торопится тенорок. — Там железно все, сделает весь центр, уплотняй-сноси. Коммуникации есть, дорог строить не надо, втыкай новые трубы в старые и вперед! Дома под снос за обветшанием. Там где девятнадцатый век, где сталинки. Жильцов — за кольцо! Но нужно спешить. Потому что и Димина пацанва мастерки точит. Скоро тесно станет.
Яся скребется громче, и разговор замолкает.
— Ну чё там? — недовольно выкрикивает ее отец.
Какие-то мыши мешают ему работать. Они пищат, они шуршат, они скребутся в двери. Нужно поставить мышеловки в доме. Чтобы ничто не отвлекало от дел. Чтобы в кабинете за белой массивной дверью работалось нормально. Яся будет быстрой, воспитанной мышью. Ей не привыкать. Она просовывает голову в щель и издает жалобный писк: «Извините, извините пожалуйста». Далее, стараясь избегать прямых обращений («Сергей Юрьевич» настроит отца на деловой тон, в котором он, взвесив соотношение затрат и выгод, отфутболит ее не задумываясь, «папа» говорить нельзя потому, что для лебезящего Геннадия может стать большой новостью известие, что у Сергея Юрьевича, оказывается, есть дочь):
— Можно я к вам? Буквально на секундочку? Это очень важно.
Сергей Юрьевич не то чтобы приглашает ее войти — он хмуро кивает, взгляд обращен к стене. И она протискивается внутрь, именно протискивается, не открывая дверь пошире. Чтобы петля не скрипнула. Чтобы он не подумал, что она думает, что к нему на переговоры можно заходить, открывая двери ногами. Открывая двери в принципе. Мышь знает свое место. Яся делает несколько шагов по такому громкому паркету, выставив вперед журнал с его портретом, журнал, в котором он рассказывает про самоощущения миллиардеров. На ходу она пытается извлечь из страниц стиснутое между ними решение Фрунзенского районного суда, но бумажка выскальзывает из обращенных волнением в грабли пальцев и, сделав несколько танцевальных па в воздухе, приземляется на паркет и скользит по нему.
