Вчера мой товарищ,

нервный, блистательный, цельный,

снова вызвал во мне старую зависть,

заставил

тяготиться моей непереходной сутью.

Я им напал на себя, собою напал

на него, а это холодит, как лезвие,

когда ты выясняешь себя в других,

когда твоё убожество кровоточит

в тебе, как взрезанная артерия,

и ты хотел бы отстроить себя заново

самим собою, каким бы ты хотел стать,

но не стал.

Мой товарищ с древним лицом,

похожим на лик вулкана, —

пепел, шрамы

вокруг старых пылающих глаз

(этих лампад, мерцающих из его недр),

руки в морщинах, бесхитростный,

как вулкан нашей жизни, —

неужели ранить умершего,

докапываться

до его краха, разбирать башню его

гордости,

расширять трещину противоречий,

лакомиться хлебом его угрызений,

взвешивать сброшенную с трона гордыню

своей скрытной гордыней?

Но разве этого я добиваюсь! Мне надо

выяснить, был ли он настоящим —

человек, который угасал и воспламенялся,

молил, чтобы на него взглянули, —

ожидал ли этот мастер презрения

любви от презираемого, как это случается

со многими гневными попрошайками?

Здесь я заканчиваю эту историю —

не я, а смерть её завершила,

одно лишь ясно — все метят в судьи,

одержимые жгучим желанием

покопаться в чужой несправедливости.