— А что, если они его найдут?
— Иди, не останавливайся, — сказал я, оглянувшись назад, — одно из двух: или они знают, что мы были с Брандтом, и тогда они вот-вот явятся сюда. Или же они этого не знают, тогда им и в голову не придет шарить по земле.
Природа вокруг становилась все более дикой, пейзаж — унылым, и нигде не было видно людей. Огромные глыбы камней, болота, сухие горные луга, белые нетронутые березовые рощи. Чтобы не оставлять следов, мы обходили низины, где длинными узкими полосами еще лежал снег. Временами мы слышали, как снег осыпался с трав, и казалось, при этом земля испускает глубокий вздох… И всякий раз мы вздрагивали и искали глазами друг друга.
Мы уже не стыдились своего страха. И он нас не отпускал. Оба мы знали, что он поселился в нас, и довольно мельчайшего повода, чтобы он вспыхнул ярким огнем. Мы были одни, нам не от кого было таиться, и целая вечность отделяла нас от того утра, когда нас вели на расстрел, от тех мгновений у горной хижины, в картофельном погребе и на пожарной каланче. Здешняя — тишина и бескрайний простор словно отринули время. Мы даже забыли об остальных, вспоминая о них только на привалах, и Герда уже давно не произносила слова «отец».
Мы все время держали курс чуть к югу от вершины, которую указал нам Брандт. Она медленно росла у нас на глазах, и всякий раз, когда мы останавливались, чтобы сориентироваться, гора казалась нам еще крупнее и выше, а все, что простиралось вокруг, много мельче. Скоро она стала для нас как бы маяком, который мы ни на миг не смели потерять из виду: мы брели, не сводя с нее глаз, а когда валились в траву для минутного отдыха, то всегда располагались так, чтобы видеть ее сквозь деревья.
Мы совсем не ощущали времени, когда солнце было за тучами. Но стоило ему вновь показаться, как все сущее снова обступало нас. Волосы Герды вспыхивали, и вокруг ее головы рассыпались искры.
Наконец мы увидели равнину. Она расстилалась перед нами, словно бездонный равнодушный океан, где тяжело перекатывались волны. У подножия горы мы свернули на юго-восток.
— Теперь уже близко.
Она не ответила, я подошел и опустился на землю рядом с ней. Ее взгляд где-то блуждал.
— Скоро уже дойдем.
Вздрогнув, она внезапно прижалась ко мне, но столь же мгновенно отпрянула назад.
— Не знаю, — зашептала она, — только мне вдруг показалось на миг, будто этому никогда не будет конца и, даже если мы перейдем границу, нам суждено вечно брести все дальше и дальше…
Она помолчала немного, затем, с трудом подбирая выражения, словно все нужные слова остались в ином, прежнем мире, продолжала:
— Будто у нас нет ничего впереди, а мы все должны идти и идти вперед, сколько нам отпущено жить, и вокруг всегда будут только горы и лес. Я не верю, что смогу делать что-нибудь другое, выполнять какую-нибудь работу. Будто жизнь кончилась там, внизу, а все, что будет после, — только повторение прежнего, пусть на иной лад. Странно, но почему-то я уверена, что, перейдя границу, мы почувствуем разочарование. Пустоту.
— В моей жизни не было ничего ярче этих дней, — сказал я. — Будто я всегда только и ждал, чтобы со мной случилось что-нибудь вроде этого. — Я обернулся к ней. — После… помнишь, мы же решили: «после»?
На ее осунувшемся личике засветилась улыбка, и я заметил, что ее лоб покрылся легким загаром.
— Так много всего, — сказала она, — так много… все перепуталось…
Она умолкла и изумленно покачала головой.
— Не знаю… все в жизни перевернулось, все видится теперь совсем по-другому. Все изменилось, все…
Мы шли на северо-восток, и горная вершина осталась у нас слева. Косые лучи солнца, проникая между черными раскидистыми ветвями берез, отбрасывали на землю тонкие длинные тени. Воздух был белый, звонкий — весь соткан из влажного света.
Я видел, что волосы Герды, унизанные каплями, обвисли и колыхались в такт ходьбе. Мне хотелось, чтобы она взяла гребешок и расчесала пряди и чтобы волосы высохли и распушились.
Обойдя ее, я побежал к горному склону. Она бросилась меня догонять, тяжко дыша и испуганно окликая:
— Почему ты вдруг побежал? Подожди! Что случилось?
Набирая скорость, я мчался вперед. Пот лился мне в глаза, и казалось — кругом туман, и мне мерещился топот многих ног. Будто рядом шли какие-то люди, и далеко впереди то появлялся, то исчезал в тумане чей-то силуэт, и где-то раздавался глухой монотонный стук, словно там трамбовали дорогу. Я бежал и слышал, как Герда что-то кричит мне вслед, и мчался все быстрей и быстрей, и вместе со мной по бокам мчались деревья, я спотыкался о камни и древесные корни и услышал вдруг вой сирены, и я пытался разогнать туман и бежал что было силы и снова услышал ее крик:
— Карл, подожди!
…И тут что-то больно хлестнуло меня по глазам, я упал, и тут же вскочил, и, весь дрожа, замер на месте, и туман расступился…
Мало-помалу все возникло вновь, как на дне моря после отлива: слева вершина горы, огромные глыбы камней, солнце и капли росы на голых ветвях. И откуда-то издалека донесся ее голос, живой голос Герды:
— Карл, где ты? Подожди!
…и я закрыл глаза, которые саднило от удара, и, очнувшись, повернулся и побежал назад.
Она лежала на боку: правая нога защемилась между двумя камнями. Бледное узенькое лицо было искажено гримасой боли. Я опустился перед ней на колени и забормотал:
— Я просто пробежался немножко… Что с тобой, ты ничего себе не повредила?
— Нет, — прошептала она синими губами, и рот ее перекосился от боли, — я просто упала, мне кажется…
— Попытайся встать на ноги.
Я подхватил ее под руки и поднял. Она вскрикнула от неожиданности и недоуменно уставилась на свою правую ногу, которая уже не подчинялась ей.
— Пусти меня! Не могу… Оставь меня. Наверно, я растянула связки…
Она вдруг подняла на меня глаза, и я увидел в них знакомое выражение растерянности и отчаяния.
— Карл! — крикнула она. — Кажется, я не смогу идти. — Торопливо оглянувшись назад, она начала ерзать по траве, пытаясь встать, и снова я подхватил ее и поставил на ноги. Она повисла на моей шее, стоя на одной ноге и боязливо поджав другую.
— Сядь, — сказал я, — только бы не перелом…
— Нет, — крикнула она, — нет, это не перелом, я просто растянула связки, смотри, я уже могу идти…
И, сделав несколько шагов, она со стоном повалилась в траву.
Я усадил ее, закатал лыжные брюки и спустил на ее больной ноге чулок. Лодыжка уже распухла и стала горячей. Сбросив куртку, я оторвал со спины кусок подкладки.
— Посиди здесь, — сказал я, — я только вот намочу эту тряпку и перевяжу тебе ногу.
Она быстро оглянулась, и у меня болезненно сжалось сердце; в ее глазах промелькнуло выражение, заставившее меня вспомнить нашу драку на груде хвороста и то, как я потом ушел… искать в тумане лощину…
— Герда!
Я опустился на колени рядом с ней и взял ее руки, и она вдруг вся подалась вперед и прижалась лицом к моему плечу. Ее голова вздрагивала на моей груди, и я дал ей выплакаться. Но это были не человеческие рыдания, а судорожные хриплые стоны, я обхватил ее голову и гладил ее волосы, и мало-помалу она успокоилась и теперь плакала уже тихо.
— А как ты думаешь, есть здесь вода? — всхлипывая, проговорила она.
— Снег-то, во всяком случае, есть, — сказал я, — наверно, и от него все же чуть полегчает.
Я взял несколько пригоршней жесткого зернистого снега и размазал по повязке. Это было нехитрое дело, но мы занялись перевязкой вдвоем и долго возились с ней, потому что знали: пока мы заняты мелкими заботами, мы защищены от страха. Верно, потому мы так долго разглядывали ее ногу, осторожно щупая ее руками, и пытались вспомнить, как следует поступать при растяжении связок.
Но этого не могло хватить надолго. Это мы тоже знали. Страх затаился в нас и исподволь заполнял душу, и ничем нельзя было его унять: ни перевязкой, ни возней с ботинками и шнурками, ни даже самым разумным будничным разговором. Закончив перевязку, мы на миг открыто взглянули друг другу в глаза и больше уже не стали искать новых уловок.
