При составлении инструкций Мастеру тайного знания Мара соблюдала величайшую щепетильность, прежде всего считаясь с его опасениями и дурными предчувствиями. Иллюзий она не питала: так же как и он сам, Мара понимала, что связь с Камлио сделала его уязвимым. Но если щадить его сердце и таланты, то в любую минуту Акома встанет перед лицом более грозного и губительного замысла Ассамблеи Магов. Ибо чем дальше, тем больше крепла уверенность: Черные Ризы противятся переменам. Они допустили возвышение Ичиндара, потому что в их интересах было уничтожить Тасайо Минванаби, но рано или поздно они непременно поддержат традиционалистов; тогда они будут содействовать восстановлению власти Имперского Стратега и постараются силой низвести Ичиндара на прежнюю роль декоративной фигуры в религиозной церемонии.
Аракаси с видимым спокойствием возил граблями по земле, но в душе у него бушевала буря возмущения. Его ночные бдения над древними рукописями принесли плоды. Следы изъятия целых страниц, странные обороты речи, едва уловимые намеки... сведенные воедино, они позволили установить, как именно Всемогущие направляли Империю к застою. Не требовалось быть историком, чтобы постичь природу необъяснимых дыр в ткани цуранской истории.
Подобно тому как ткач, которому досаждают перепутавшиеся нити, терпеливо удаляет один узелок за другим, Аракаси переходил от одной загадочной фразы к другой, чтобы составить общую картину, исходя из отсутствия многих ее частей. Сердце у него билось часто, как никогда. Вовлеченный в самое рискованное предприятие своей жизни, Аракаси не мог сохранять обычную невозмутимость. Больше всего на свете он жаждал пробудить ответные чувства в душе пленившей его девушки, но долг оставался долгом: он обязан помочь своей хозяйке, готовой пойти наперекор самой могучей силе в Империи - Ассамблее магов.
Мастер отогнал мрачные мысли о будущем. Он привык ходить по краю пропасти. Поправляя кушак, стягивающий холщовую рубаху, и поглаживая спрятанный под ним пояс, к которому крепились смертоносные ножи, он обвел глазами ровные дорожки и безупречно ухоженные цветники. Что ж, подумал он с горькой усмешкой, не вечно же он будет возглавлять разведку Мары. Противоборство с магами, вероятнее всего, окончится гибелью ее дома; но если даже свершится чудо и Акома устоит, то может ведь случиться и так, что Аракаси придется оставить свой пост, а в свите Мары не найдется достаточно почетного места, которое она могла бы ему предложить. Вот тут-то и пригодятся бесчисленные навыки, которые он приобрел, выдавая себя за людей самого разного толка. Руки у него в мозолях; чтобы нажить такие мозоли, надо было немало потрудиться на своем веку. А добывание необходимых знаний часто требовало долгого и тяжелого труда, и среди искусств, которыми Мастер овладел, насчитывалось не меньше дюжины куда менее достойных, чем возделывание земли и уход за всем, что на ней растет.
К ним, несомненно, относилось и искусство убивать. Выполненная им расшифровка анналов тонга привела его на грань болезни: ему становилось тошно от бесстрастного перечисления убийств и жестокостей, творимых поколение за поколением. Мара поступила правильно, использовав его как собственный, не знающий жалости инструмент для разрушения Братства Камои. Но, признавая за ней право на беспощадность, Аракаси не мог простить себе то, что именно он послужил таким инструментом. И хотя, по цуранским понятиям, все содеянное им лишь приумножало честь Акомы, общение с Кевином-варваром внесло изрядную путаницу в мысли Мастера тайного знания. Да и то, что Мара простила самому Аракаси его простую человеческую слабость - тогда, в обжигающем зное сада кекали, - заставило его поглядеть на мир иными глазами. С той поры бастионы его отчужденности мало-помалу рушились, и вот сейчас, свободный наконец от самообмана, он словно прозрел.
Всю жизнь он тренировал себя именно затем, чтобы служить орудием против себе подобных. Кевин был прав. Чо-джайны были правы. Мара и Хокану правы в своем стремлении изменить окружающий мир, отринуть закоснелые старые порядки. Да, во всей долгой истории Империи считалось непреложной истиной: слуга всегда и во всем заодно с хозяином. Но только теперь Мастеру стала ясна ущербность такого мнения: ведь он видел неприкрытую враждебность в потускневших глазах Камлио, и ему открылось, что он виновен.
"Я не тот, каким был раньше", - сказал он госпоже после убийства Обехана. Но тогда это был всего лишь крик души, не более.
Аракаси вздохнул, пораженный невеселой мыслью. Как странно, что прежде, изображая садовника, он ни разу не улучил минуты, чтобы полюбоваться плодами рук своих. Теперь он видел ровные ряды недавно распустившихся цветов и чувствовал, что смотрит на них совсем по-новому. Ощутив непривычное стеснение в груди, Мастер подумал, что, может быть, жалкому садовнику легче обрести благодатное равновесие на Колесе Жизни; наверняка это ни с чем не сравнимая отрада - существовать в постоянной гармонии со Вселенной.
Он потер руки и вернулся к работе. Все вокруг дышало покоем, но нельзя было расслабляться ни на минуту.
День близился к концу. Лучи предзакатного солнца падали на землю через входную арку сада. На улице показался пожилой бродячий торговец, толкающий перед собой тележку. Сорванным голосом он монотонно нахваливал свой товар - пучки ароматической коры тенци, надеясь привлечь внимание женщин, возвращающихся из храмов к себе домой, в прибрежный квартал, населенный свободными работниками. Эти бедняки, стоящие лишь на одну ступеньку выше рабов, имели обыкновение зажигать тенци в своих тесных жилищах, чтобы хоть немного заглушить смрад от рыбных промыслов, расположенных по соседству.
Со стороны площади Двадцати Богов доносилось благоухание фимиама: жрецы распахнули массивные двери для богомольцев рангом повыше, собирающихся присутствовать на вечерних богослужениях, когда спадет жара на улицах, а торговцы успеют разойтись по домам. Мимо проплыли первые лакированные паланкины аристократов; навстречу им тянулись громоздкие фургоны собирателей слухов, закончивших свои дневные труды и направляющихся на ночлег в сельскую местность.
Так уж повелось, что за час до заката на улицах смешивались люди всех сословий и состояний. Сняв форменные головные повязки и значки гильдий, курьеры, насвистывая, расходились по домам: каждого из них ждали жена и ужин. Аракаси сходил за тачкой и начал собирать свой нехитрый инвентарь: мотыгу, лопату и грабли. Он не терял из виду сводчатый портик библиотеки, от души надеясь, что в уличной суете появление его агента не привлечет ничьего внимания. Мастеровые устали за день и думали, главным образом, о том, как бы поскорее добраться до стола и поесть, а занавески господских паланкинов были задернуты, чтобы простолюдины не пялились на вельможных пассажиров.
Как только юноша покажется на виду, Аракаси покинет сад, толкая тачку перед собой, а писарь пройдет мимо - достаточно близко, чтобы подложить свой отчет в тачку между инструментами. На это понадобятся какие-то доли секунды.
Аракаси услышал подозрительный звук, восприняв его сначала просто как некое содрогание воздуха, почти неразличимое из-за грохота повозки торговца по мощенной гравием улице. Инстинкт заставил его пригнуться и спрятаться за тачкой; когда же повозка прогромыхала мимо, он понял, что это: леденящий душу гул, который предшествует появлению Всемогущего.
Холодный пот выступил у Аракаси на спине. Неужели маг пришел за ним? Неужели разгадан план властительницы Мары? Лишь многолетняя тренировка помогла Мастеру сохранить фальшивую личину: загорелый садовник невозмутимо собирал свои инструменты в конце рабочего дня. Но, однако, сердце у него бешено колотилось, а руки дрожали, как у паралитика. Что такое страх, Мастер знал не понаслышке, но ни разу прежде он не охватывал Аракаси столь неодолимо. Подобному страху он не поддавался никогда... пока Камлио не пробила брешь во внутренней броне, которой он ограждал собственное сердце.
Мгновением позже перед ним возникла пара черноризцев. Зловещее гудение прекратилось, и наступила тишина, не нарушаемая даже жужжанием деловитых пчел. Уличный шум, казалось, куда-то отступил, словно мир начинался и кончался у мраморных колонн, обрамляющих садовые ворота. Отнюдь не притворными были страх и благоговение Аракаси, когда он распростерся на земле позади тачки, уткнувшись лицом в пыльные желобки, прочерченные его граблями вдоль дорожки.
