Нет, не верю, как говорил товарищ Станиславский!

А что, если только для этого его и забросили в Москву? Еще в далекие тридцатые годы. И поиски статуи Христа с его апостолами лишь второстепенная, отвлекающая цель, а главная — наследие великого Ломоносова?

Не зря же жандармы в присутствии иностранных историков в первые дни после смерти Михайла Васильевича перерыли все вещи в его доме. После этого некоторые труды нашего гения бесследно исчезли, а иные были надежно спрятаны во дворце графа Орлова в… Гатчине!

Могли они оттуда утечь вместе с сокровищами рыцарей за бугор?

Как по мне, то запросто.

"Все люди русские…"

Хорошо сказано!

Нет, я разберусь с этими масонами до конца! Чего б мне это не стоило…"

В это время двери распахнулись. На пороге стоял довольный Альметьев с тапочками в руках.

— Вот, исправил…

— Молодец. Паня еще не встала?

— Спит как убитая.

— Ты лучше такие сравнения для кого-то другого оставь, ладно?

— Есть!

— И Татьяна Самойловна с работы не вернулась?

— Нет.

— Что ж… Тогда буди хозяйку. Пора!

— Больших проспектов вообще-то у нас всегда было два, — рассказывала Пашуто. — Чтобы их различать, ленинградцы стали добавлять к названиям улиц несколько букв. Либо ПС, либо ВО — в зависимости от обстоятельств.

— Это правильно! — зевнул Яра, который все это, конечно, знал (недаром так долго готовился к предстоящему заданию). Однако последующие разъяснения "гида", щедро приправленные ее же футуристическими фантазиями, и его поставили в тупик и придали новый импульс к самосовершенствованию, которому, как оказалось, и на самом деле нет предела.

— Это означает Петроградской стороны или Васильевского острова, — ни на миг не замолкала попутчица. — Правда, сейчас проспект, на котором мы находимся, носит имя Карла Либкнехта, но это, надеюсь, временно…

— Да! Исторические названия трогать никак нельзя, — поддержал ее Николай.

— Здесь каждым дом, каждый переулочек дышит нашей славной историей, — продолжала Прасковья. — Вот я, например, твердо верю, что отечественные краеведы когда-нибудь создадут иллюстрированный каталог, где подробно опишут все здешние здания. Кто спроектировал, кто возвел, кто в какие годы жил в каждом из них!

— Здорово! — в своей излюбленной сверхкраткой манере оценил "гидские" способности своей новой знакомой профессор Плечов. — Не каждый коренной житель Северной столицы может провести экскурсию по родному городу так компетентно, как это делаешь ты, Паня!

— Спасибо! Я бы еще и по родным местам вас с удовольствием поводила, но их, к сожалению, больше нет. Не существует в природе… — Она достала платочек и промокнула свои ярко-зеленые глазки, похоже, совершенно не привычные к такого рода проявлениям слабости.

— Враги сожгли? — встрепенулся Яра.

— Нет. Свои же затопили. Наши. Советские.

— А Сеня утверждал…

— Он из Белоруссии, а я из-под Калинина, — того, что раньше назывался Тверью.

— А точнее?

— Весьегонск, может, слыхали?

— Более того, я лично там бывал, — как всегда, бойко и жизнерадостно вклинился в разговор Альметьев. — Загорал, купался, рыбачил в последнее пред-военное лето. На Рыбинском водохранилище. Такую щучищу завалил, что мама не горюй!

— Вот именно это искусственное море и забрало мою родную деревушку под громким названием Дели — точь-в-точь, как индийская столица. Теперь о ее существовании напоминает разве что одна из улиц в северной части Весьегонска — Дельская. На ней и живет моя сестренка — Катя. А Коля до сих пор в госпитале валяется. Посекло его осколками с головы до пят. Вот только вчера письмо пришло. Из госпиталя. Мальчишка еще… Развлекался тем, что в ближнем бою ловил гранаты и бросал обратно. С двенадцатью — фокус прошел, а тринадцатая разорвалась прямо в руках.

— Сколько же ему лет? — сочувствующе вставил Плечов.

— Восемнадцать недавно исполнилось. А уже два года на фронте…

— Не верю! Как такое может случиться в регулярной армии? — недоверчиво покосился на очаровательную "экскурсоводшу" наш главный герой.

— Все началось в ноябре сорок первого. Какая-то небольшая группа наших бойцов лесами уходила на Москву. Дороги не знали, карт не имели. Вот и взяли за проводника моего брата. Он парень видный и рослый, похоже, сказал, что совершеннолетний, — поверили!

— Ничего. Выкарабкается! Меня по частицам красные лекари собирали. Руки вывернуты, ноги перебиты, кишки чуть ли не на шею намотаны, прости за такой натурализм… Одна голова на месте осталась. И что? Устоял, выдюжил! Теперь, назло Гитлеру, сто лет жить буду, — оптимистично заверил Николай, приобнимая за плечи свою новую знакомую, к которой он стал питать самые нежные, но все же исключительно дружеские, можно сказать братские, чувства. И вообще, бывший диверсант, как ни странно, очень быстро сходился с разными — не знакомыми ранее — людьми. Копытцев, Рыбаков, Васька, Прасковья — яркие тому примеры…

— Твоими б устами да мед пить…

— Можно и что-нибудь покрепче — не возражаю!

— Одного желаю — здоровья! И тебе, и ему — братцу моему, — в стихах подытожила Пашуто и опять переключилась на дальнейшее выполнение добровольно взятых на себя обязанностей: — Вот этот дом на углу, под номером 88, точнее, то, что от него осталось после прямого попадания фугасной бомбы 24 января сего года, относится уже к Ординарной улице, ведущей прямо к нашей Карповке. По одной из версий, ее название происходит от фамилии крупного землевладельца Ординарцева, по другой — от слова обыкновенная, заурядная, ординарная.

— Да… Натворил фашист всякой жути, — с трудом сдерживая накатывающуюся ненависть, выдавил Ярослав, доселе более-менее спокойно созерцавший руины некогда красивейшего в округе дома, и сжал в кулаки свои разбитые на бесконечных тренировках пальцы. — Кто с голодом справился, того бомбами, снарядами, минами… Ты-то как выжила?

— Нам проще… Мы — люди деревенские, неприхотливые, к роскоши не привыкшие. Да и работала я все время. А это как-никак двести пятьдесят граммов хлеба в самые тяжелые дни, остальные блокадники получали ровно вполовину меньше.

— Ясно…

— С начала нынешнего года еще сто граммов добавили — сразу веселей стало.

— Мы тебе там пару американских консервов оставили.

— Зачем?

— Да так… На всякий случай… В сетке под кроватью.

— Спасибо. — Прасковья нежно потрепала короткие волосы с уже кое-где встречающейся, но все же еще очень редкой первой сединой, на стриженном пле-човском затылке. — А еще, только никому об этом не рассказывайте, мы с Клавой гнали самогон из всякой гнили и меняли его на продукты у красноармейцев, тех обеспечивали более-менее нормально. Так, между прочим, и с Сеней познакомилась.

— Что, любит это дело? — красноречиво щелкнул себя пальцем по горлу неунывающий Альметьев.

— А вы — нет? — вопросом на вопрос ответила Пашуто и, добавив хитрицы на милое личико, пристально взглянула в глаза сначала одного из спутников, затем — другого.

— Мы — парни балованные, бравые, леваком нас не возьмешь! — шутливо оседлал любимого конька Ярослав. — Вот ежели коньяк! И не какой-то там простой, ординарный, как твоя улица, а марочный, не менее восьми лет выдержки — на виноградном спирту, в дубовых бочках… Тады можем употребить. Но немного. Грамм по восемьсот на рыло!

— Откуда у вас такой жуткий сленг, товарищ профессор?

— Да все оттуда же. С народных низов. Из родного рабоче-крестьянского нутра. Иногда вылазит.

Но крепким словом я не злоупотребляю. По крайней мере, стараюсь!

— Смотри мне!

— Возьмешь на поруки, если что, с целью перевоспитания?

— Запросто.

— Ловлю на слове. Вот закончится война, и приеду к вам в гости — поучиться нормальному человеческому общению…

— Меня взять с собой не забудь! — не преминул поддеть друга Николай.

— …С каким-нибудь "Хеннесси" в профессорском портфеле, — пропуская мимо ушей его колкости, продолжил тайный агент. — Или армянским "Юбилейным", названным так в честь двадцатилетия Октябрьской революции. Отметим Победу как полагается!