Уже 7 февраля первый поезд с продовольствием прибыл в страждущий Ленинград.

Более-менее наладилось и автомобильное сообщение.

Поэтому самое страшное было позади.

Об этом еще в дороге Ярославу сообщил невысокий, тощий, но чрезвычайно шустрый водитель новенького "студебекера", представившийся "ефрейтором Пашуто"[7].

Из-под его незастегнутой роскошной куртки, пошитой, между прочим, из тюленьей кожи (их поставляли по ленд-лизу вместе с автомобилем), поблескивала единственная, абсолютно новенькая медаль "За боевые заслуги", снискавшая в красных войсках весьма неоднозначную репутацию.

Однако Семену сия награда досталась не за красивые глазки, а вполне заслуженно. Как гласила казенная формулировка приказа: "За доблестный и безупречный труд по перевозке грузов по Дороге жизни". Связанный, как мы сейчас понимаем, с огромным риском для жизни. Правда, тогда у него "в боевых подругах" значилась обычная советская полуторка. На солдатском сленге — "Полундра". Каждая из них везла продовольствия на 10 000 блокадных пайков.

Но… По статистике каждый четвертый автомобиль не возвращался из рейса.

Кто знает, сколько их, безвестных четырехколесных трудяг, до сих пор лежит на дне Ладожского озера?

Несмотря на лютый мороз, советские шоферы (по спущенному сверху распоряжению!) ездили всегда с открытыми дверцами и, как только лед начинал угрожающе потрескивать, безжалостно бросали машины, чтобы спасти свои жизни. Однако не всем, конечно, это удавалось. Вечная им память!..

Плечов сидел рядом с водителем, а его бывший сокурсник и коллега по предстоящей спецоперации вместе с несовершеннолетним помощником капитана по имени, как вы, должно быть, помните, Василий, с которым Альметьев близко сошелся за время плавания, расположились в деревянном кузове, тесно прижавшись друг к другу, — слишком резок и порывист здешний, вытряхивающий душу северный ветер.

Да и дорога — извилистая, ухабистая, прямо скажем, не сахар. Трясет так, что вылететь за борт недолго.

Ни тебе поесть, ни покурить, ни просто погуторить по душам.

А вот в теплой и очень уютной кабине заморской чудо-техники ни на миг не прерывалась неспешная, откровенная беседа.

— Давай перейдем на "ты", — с наслаждением выпустив очередную струю едкого дыма, благодушно предложил Пашуто и выбросил в приоткрытое окошко папиросный мундштук.

— Давай!

— Тебя как звать?

— Ярослав, — лениво пробурчал секретный сотрудник, продолжавший с переменным успехом бороться с дремотой.

— Похоже, мы с тобой одного возраста?

— Все может быть… Ты какого "года выпуска"?

— Десятого.

— А я одиннадцатого, — зевнул Плечов, прежде чем задать следующий, вполне очевидный по ходу действия, вопрос, при этом даже не предполагая, каким замечательным окажется ответ. — Откуда призван?

— Как "откуда"? Отсюда!

— Ленинградец, стало быть?

— Нет… Приезжий. Просто оказался в нужный день в нужном месте. Или наоборот. Там видно будет. Вообще-то я из Белоруссии…

— Земляк! — завопил наш главный герой и бросился обниматься с шофером, да так страстно, что тот чуть было не потерял управление машиной. — А я наш говорок, того, сразу признал!

— Тише ты, медведь! — зарычал Семен, едва успев увернуться от столкновения со встречным автомобилем отечественного производства, водитель которого нажал на клаксон с такой силой, что сигнал заклинило и ему пришлось останавливаться для того, чтобы устранить эту неприятную неисправность. — Жить, что ли, надоело?

— Нет. Не надоело. До Победы дотянуть желаю! — весело заверил Яра, не выходя из эйфорического состояния — не каждый ведь день земляка встречаешь за тридевять земель от родного дома!

(Остатки сна при этом улетучились. Окончательно и бесповоротно.)

— Я тоже, как ты сказал, "дотянуть желаю". Больно много сил отдано, больно много крови пролито, — поддержал пассажира Семен.

— Согласен! — вернулся к привычной лексике наш главный герой.

— Сам-то адкуль[8] будешь? — поинтересовался водитель.

— Из Минска. Центровой кадр.

— Курить хочешь?

— Не балуюсь.

— "Беломор" Урицкого.

— Мне все равно. Лучше расскажи подробней про свои родные места.

— Что? Греет душу?

— Еще как!

— Значит, так… Родился я в Дриссенском районе Витебской области Белорусской Советской Социалистической республики, — официальным тоном, совершенно не подходящим для его прокуренного голоса, сообщил Пашуто. — Деревня Логовцы, может, слыхал?

— Издеваешься?

— Не слыхал, стало быть… Куда тебе, центровому, до забытой Богом глуши! — обиженно протянул Семен. — Что ж, — добавил с сожалением, — больше и не услышишь. Никогда. Сожгли фрицы нашу деревеньку — не далее как в феврале сего года…

— Из родных хоть кто-то в живых остался? — сочувствующе спросил Яра.

— Не знаю. Вот демобилизуюсь и съезжу, посмотрю, — не отрываясь от руля, пообещал его собеседник и в тот же миг полез в карман за следующей папироской.

— Вдвоем поедем! — похлопал его по плечу Плечов.

— А что? Запросто! Заправим баки "Студера" топливом под самую завязку и рванем напрямую через леса-болота — машина такая, что любое бездорожье ей нипочем.

— Согласен.

— Но сперва добить надобно фашистскую гадину. Геть, нанет, совсем и полностью…

— Тебе даже такое выражение знакомо?

— Ха. Это моя коронка!

— И моя тоже.

— Итак… На чем мы остановились? — растерянно пробормотал Пашуто, сбитый с толку своими собственными филологическими изысками. — Ах… да… Загнать надо всю эту гитлеровскую сволочь взад, в ее звериное логово — и выжечь на хрен… Огнеметами… Чтобы никогда больше на наши родные земли не посягала!

— Согласен!

(Краткость — сестра таланта. Кто это сказал? Вроде как великий русский писатель Чехов.)

— Сам-то… Давно на родине бывал? — продолжил разговор водитель.

— Да как тебе сказать…

— Честно!

— Вот только в конце лета оттудова.

— Партизанил?

— Немного, — слегка приоткрыл завесу военной тайны Плечов.

— И как там обстановка?

— Сложная-тревожная…

— А если конкретней?

— Звереет фашист, — вздохнув, попытался максимально кратко охарактеризовать происходящее на родине немногословный попутчик. — Беснуется. Чувствует свою близкую кончину и оттого совсем с ума сходит. Убили какого-то ихнего солдатика — тридцать душ наших расстрелять, офицера — все пятьдесят. Это ежели в городе. А в селе тактика у них совсем другая: всех под корень, так сказать, за помощь партизанам. Стариков, детей… Жечь, жечь и жечь — дабы боеприпасы экономить.

— Ну, что тут скажешь? Сволочи! Подонки! — сердито плюнул в окно ефрейтор и сразу же впихнул в рот очередную "беломорину". — Сколько народу сгубили… Моя Паня, ну, жена — Прасковья Петровна, в первую, самую тяжелую, зиму на кладбище работала, бригадиром по заройке трупов. Там и жила со своими девчонками, большинство которых знала еще с довоенных лет — по общей работе на швейной фабрике. Полгода, считай, ее не видел… А рвы были выкопаны заранее — не вручную, конечно, военной техникой… Так вот… С самого утра, машина за машиной, везут и везут — только успевай разгружать… Как она выдержала все это — сам не понимаю…

Пашуто вытер накатившуюся на глаза скупую слезинку. А Ярослав вдруг вспомнил своих ушедших друзей и… врагов.

Наиболее часто перед глазами почему-то маячил портрет его бывшего сослуживца и почти однофамильца. Пчелова? Пчоловского? Дибинского?

Может, не добил он гада в проклятых Несвижских катакомбах?

Может, жив еще курилка?..

— Эй, ты заснул, что ли? — спустя полчаса вернул агента на землю пронзительный Сенькин голос.

— Нет. Думу думаю, — признался Ярослав, в который раз безуспешно пытаясь стряхнуть с себя остатки надоедливых воспоминаний.