AnnotationМоя японская девушка курит трубку и задушевно читает Блока: «Ночи. Урица. Фонарь. Апытека. Бесымы́срены и ту́скыры сыве́т...» Ещё моя японская девушка наливает в борщ соевый соус, кладёт васаби, и шумно прихлёбывает, когда ест, и близоруко и узкоглазо смотрит на меня поверх очков с толстыми линзами.

Притуляк Алексей

Притуляк Алексей

Моя японская девушка

(иллюстрация by Ulita)

Моя японская девушка курит трубку и задушевно читает Блока: «Ночи. Урица. Фонарь. Апытека. Бесымы́срены и ту́скыры сыве́т...»

Ещё моя японская девушка наливает в борщ соевый соус, кладёт васаби, и шумно прихлёбывает, когда ест, и близоруко и узкоглазо смотрит на меня поверх очков с толстыми линзами.

Ещё моя японская девушка плачет во время оргазма — скулит, как балерина, которая описалась прямо на сцене Большого театра. Правда, я не уверен, что она действительно испытывает со мной оргазм, но на кассете, которую она мне показывала — она там трахается со своим японским бойфрендом — моя японская девушка именно так и плачет. Меня это не очень беспокоит, потому что японский бойфренд остался далеко на восходе солнца, на острове Кюсю, а моя японская девушка плачет теперь со мной, на улице Радищева в городе Новосибирске.

Выплакавшись, моя японская девушка садится в постели повыше, складывает свои ноги мне на живот и раскуривает свою маленькую кукурузную трубку. «Рёня, — говорит она, — мирый Рёня, я рюбырю́ тебя, кака, сука, бяка». Моей японской девушке очень нравятся эти слова — «кака», «сука» и «бяка»; она говорит, что это как ветер родины, ворвавшийся в распахнутое на улице Радищева в городе Новосибирске окно.

Рёня — это моё имя, произнесённое на японский манер. Мне нравится. Гораздо больше нравится, чем Ясуси — имя её японского бойфренда, зимующего нынче на острове Кюсю. Моя японская девушка утверждает, что мы с этим Ясуси обязательно стали бы друзьями, и что Ясуси настоящий самурай. Но мне, лежащему на кровати в квартире номер девять дома номер сорок один по улице Радищева, в городе Новосибирске, с ногами моей японской девушки на животе (пятки у неё очень маленькие, гладкие и твёрдые, будто сделаны из слоновой кости), очень трудно представить у себя в друзьях самурая с именем Ясуси.

И когда метель за окном начинает завывать особенно яростно, кожа моей японской девушки покрывается пупырышками от сибирского холода. Я знаю, чем это закончится, потому что это всегда заканчивается одним и тем же. И оттого я очень люблю метель. Потому что моя японская девушка классно делает минет. Она вынимает изо рта трубку, снимает с меня свои ноги, и принимается обрабатывать у меня в паху гигиенической салфеткой с ароматом ромашки. А потом сосёт так, что пылесос в шкафу готов провалиться сквозь землю от стыда. Только гладить руки моей японской девушки мне в это время неприятно — из-за пупырышек. Это всё равно, что ласкать тушку ощипанного гуся.

Она делает мне минет, а я обозреваю мысленным взором застывшее, будто лужа серого холодного желе, Японское море — там, далеко-далеко, где в тысяче километров на восток от острова Кюсю, вот-вот зародится новый день, что придёт на смену тому, в котором моя японская девушка делает мне минет. Я вижу самурая Ясуси: он лежит на полу в своём бумажном доме, едва освещённый бумажным фонариком; лежит голый, со вспоротым животом, а его кишки валяются рядом, на холодном полу, как бумажные гирлянды, выпавшие из надрезанного мешка деда Мороза. Мне становится грустно и радостно одновременно, а потом я кончаю.

Моя японская девушка любит смотреть, как я кончаю — она просто балдеет от этого зрелища, как балдею я от её всхлипов описавшейся балерины. Мы балдеем друг от друга и верим, что будем счастливы и умрём в один день.

А под утро, в три часа, когда самый сон, с острова Кюсю звонит её брат и говорит, что их японамама вдруг заболела, и врачи дают ей пару дней, не больше. Моя японская девушка криворото плачет у меня на плече, и толстые линзы её очков покрываются жировой плёнкой оттого, что она тычется мне в шею. Я снимаю тяжёлые очки с её носа и протираю их гигиенической салфеткой с ароматом ромашки.

Потом мы быстро и молча одеваемся, быстро и молча пьём кофе. Я звоню в аэропорт и заказываю билет.

И вот, моя японская девушка оставляет меня и улетает в Японию, где ждёт её последнего взгляда японамама, и где самурай Ясуси снова будет по четвергам делать ей куни и читать Басё, а она станет варить ему борщ с соевым соусом. Она улетает самолётом пять сорок и обещает вернуться, но мы оба знаем, что обещанию моей японской девушки верить нельзя. Не потому, что она такая вот вся лживая сучка, а потому что судьба такая. И вообще, буддизм — это древнейшая мировая религия.

В аэропорту мы даже не целуемся. Она торопливо и буднично кивает мне на прощанье и уходит за черту, подведённую под нашей любовью не нами.

Вернувшись из аэропорта, я наливаю себе водки и заедаю тарелкой борща с соевым соусом и васаби.

Постель пахнет моей японской девушкой, поэтому я не ложусь досыпать и, стоя у окна, курю маленькую кукурузную трубку, которую она оставила мне на память. Я припадаю лбом к холодному стеклу, за которым ярится метель, и слышу низкий, чуть с хрипотцой, голос моей японской девушки, доносящийся из снежной замути: «Ночи. Урица. Фонарь. Апытека. Бесымысрены и тускыры сывет...»

И думаю о том, что ведь я и правда, наверно, её любил.