Несколько дней спустя от мяча остались одни ошметки, да и они постепенно один за другим перекочевывали под шкафы. Но Ники и с последним клочком резины, обрывком с палец величиной, забавлялась так же увлеченно, с той же бешеной яростью, как совсем еще недавно с целеньким пружинистым мячом; она рвала, кусала, терзала его, убивая стократно. Теперь, надо полагать, читателю ясно, как создаются символы в религии и в народной поэзии. Кстати, мы можем наблюдать этот процесс и в детском воображении — так девочка, например, пресуществляет бесформенный комок тряпья в куклу, куклу — в дитя свое и ощущает себя настоящей матерью, как настоящим убегающим зайцем виделся Ники растерзанный кусок резины. Здорового удовлетворения игра не приносила. Действовала одуряюще, как алкоголь, но жажды не утоляла. Свободу ничем заменить или возместить нельзя. К такому заключению пришла хозяйка Ники, видя, как уныние охватывает собаку после игры с мячом или его останками; чаще всего Ники сразу уходила в свой угол, ложилась на подстилку и даже отказывалась от еды. Если ей вновь предлагали поиграть, она прибегала мигом, дрожа всем телом, но выглядела при этом как закоренелый алкоголик, который непрерывно оглушает себя, лишь бы не глядеть правде в глаза, не видеть своего истинного положения.

* * *

Мы ведь тоже спешим к матери, когда постигает нас в жизни несчастье. Но припадаем к ней словно бы и не только помощи ради. Прибегая к некоторому самообману — а кто же не испытывал в нем необходимости, за исключением, разумеется, неизменно прямодушных государственных деятелей, дипломатов и прочих представителей власти, — итак, прибегая к некоторому благодетельному самообману, мы воображаем, будто одна лишь любовь ведет нас к матери, которой до сих пор мы недостойно пренебрегали. Разочаровавшись в себе или в людях — иными словами, в жизни, мы внезапно осознаем, что в сущности так никогда и никого, кроме нее, не любили, и поспешно совершаем к ней паломничество, дабы исправить ошибку и уверить ее в нашей любви, ну а заодно и самим подкрепиться немного ее любовью. На счастье, она-то всегда к нашим услугам.

Так же ли поступает животное, как знать? Пока сохраняется связь между матерью и детенышем, молодое животное тоже спешит под ее покровительство, но чувствует ли оно при этом потребность самого себя обвести вокруг пальца? Лжет ли животное окружающим или себе? Каверзный вопрос, оставим его умам более тонким и всеобъемлющим, нежели наш, доверимся, например, государственным мужам, кои, по нашему разумению, отроду все поголовно разбираются в этих вещах изначально, а уж в психологии поистине непогрешимы.

Хороший хозяин заменяет собаке отца и мать. Есть, правда, люди, которые держат своих приемышей за слуг и, наподобие злой мачехи, выжимают из них огромные сверхприбыли: за то, что они сторожат дом, например, и выполняют другие работы, расплачиваются с ними помоями, жалеют для них даже сухую корку — ее они предпочитают бросить свинье, откармливаемой на убой. Подобным субъектам, по нашему всегда несколько нетвердому и неуверенному суждению, нужно в законодательном порядке, под страхом тюремного заключения запретить держать каких бы то ни было животных, в том числе и свиней. Эти люди — позор человечества, его отбросы, не ведающие порядочности, насмешка над разумом, язва на теле общества. Имей государство больше средств, их следовало бы содержать в домах для умалишенных.

Но Ники достались, по-видимому, добрые хозяева, ибо помощи она искала у них. Помощи? Или просто — любви? Ее со дня на день возраставшая нежность — из естественной ли потребности она происходила и не нуждалась ли в компенсации? Не было ли это попыткой душевной жизнью уравновесить физические страдания, которыми измучило ее долгое зимнее бездействие, как то бывает с узниками, осужденными на длительное тюремное заключение? Мы знаем это буйство чувств, когда подавленные физические силы вынужденно претворяются в силы душевные и так находят себе применение. Факт тот, что Ники этой зимой и последовавшей за нею весной с каждым днем выказывала все большую привязанность к своим хозяевам. Можно было шаг за шагом проследить их сближение, утолщение пресловутых воображаемых эмоциональных нитей, которых так страшился два года назад инженер, оберегая свою независимость.

Странным образом собака проявляла одинаковую привязанность к обоим супругам, хотя Эржебет кормила ее и проводила с ней в десять раз больше времени, чем ее муж. Ники не делала между ними различия и, казалось, больше любила их вместе, чем порознь. Она не могла насытиться ими, она вдыхала их присутствие словно воздух: увы, теперь они бывали вместе все меньше и меньше. Если супруги редко-редко выбирались в какое-нибудь воскресенье на прогулку, просто на набережную или, совсем уж редко, на более далекую экскурсию — на весенний остров Маргит или на будайский берег Дуная, — Ники не знала, куда деваться от счастья. (Однажды ее, надев намордник, возили даже в Прохладную долину трамваем!) Если инженер, собиравшийся обычно быстрее жены, первым спускался по лестнице, собака выбегала с ним вместе, но на первой же площадке мчалась назад в квартиру за Эржебет и до тех пор звала ее и задерживала его, отплясывая перед ним и не давая ступить ни шагу, пока не соединяла их воедино. И по дороге, если кто-либо отставал — чаще Эржебет, то и дело останавливавшаяся перед пустяковым каким-нибудь цветком средь травы или бормочущим про себя стариком на скамье, — собака сразу же бросалась назад и не успокаивалась до тех пор, пока супруги не оказывались друг подле друга. Ее старания соединить то, что принадлежит друг другу, дабы из двух несовершенных частиц составить целое, были так явственны, что инженер однажды назвал ее сводней и долго смеялся собственному замечанию, а рука его тем временем нежно обнимала за талию стареющую жену.

В августе 1950 года, вскоре после прогулки в Прохладную долину, Анчу арестовали. Утром он ушел на работу, но в полдень, против обыкновения, не позвонил жене, вечером не вернулся домой. На службе ничего не могли сказать о его местопребывании — ни в головном предприятии, ни на самом строительстве канала. Целый год о нем не было никаких вестей.

* * *

Для Эржебет Анчи настали тяжелые времена. Жалованье мужа ей выдали еще за один только месяц, нужно было позаботиться о заработке. В отделе государственной безопасности министерства внутренних дел, куда она обратилась за разъяснениями, никаких сведений о муже ей не дали, но посоветовали прекратить розыски. Стало ясно, что Анча находится в руках этого ведомства и против него ведется расследование по делу политическому. Таким образом, Эржебет напрасно искала работу: ее нигде не брали. Она стала наниматься на уборку квартир, потом на дому выполняла заказы частной трикотажной мастерской, но этого ей едва хватало на хлеб.

Месяца через два после того как арестовали Анчу, приехал на съезд стахановцев в Пешт ее свекор; только тут и узнал он об исчезновении сына. Старый шахтер, хотя уже год был на государственной пенсии и сам с трудом сводил концы с концами, немедленно решил увезти невестку к себе в Шалготарьян. Но она все же осталась в Пеште, ей хотелось здесь дождаться мужа — если вообще им доведется свидеться вновь. С этого времени первого числа каждого месяца на ее имя приходило из Шалготарьяна от шахтерской родни пятьдесят пять форинтов.

Поскольку вполне можно было ожидать, что квартиру у нее отберут либо поселят кого-нибудь во вторую комнату — что несколько позже и произошло, — возник вопрос, не следует ли ей расстаться с Ники. За собаку полагалось платить налог, пять форинтов в месяц, да кормежка обходилась в двадцать — двадцать пять форинтов. Вправе ли она почти целиком тратить на собаку ту помощь, которую оказывает ей свекор? Конечно, можно было бы продать кое-что из обстановки и тем серьезно облегчить житейские заботы, но жена инженера этого себе не позволила. Она не отказалась от надежды, что ее муж однажды все-таки вернется домой.