Профессор нагнулся, поднял сумочку, — Где Иван?
— Он у себя, в детской, Зени.
— Превосходно, — пробормотал профессор. Только теперь он решился взглянуть ей в глаза, ярость и отчаяние при звуках ее голоса слегка унялись. Лицо Эстер и без косметики было по-девичьи свежим, гладким и розовым над белым, шелковым, до подбородка натянутым одеялом, знакомым профессору по больнице Яноша. Ее светлые серебристые волосы так же поблескивали на снежно-белой подушке, как в их постели на улице Геллертхедь, обнаженные до плеч белые руки были не полнее и не худее — точно такие же, как там. Некоторое время профессор молча, со стесненным сердцем, смотрел на нее: на чужой постели лежала все-таки чужая женщина.
— Уедешь со мной за границу? — спросил он, спиной опять откинувшись на дверь в ванную комнату.
Эстер засмеялась, одеяло соскользнуло чуть ниже. — Куда, милай?
Профессор смотрел на нее, не отрываясь. Маленький шомодьский ротик выговорил «милай» так же нараспев, как выговаривал это словечко вот уж почти двадцать лет. — Я уезжаю, в Германию или Англию, — хрипло сообщил профессор. — Уезжаю послезавтра. Оставляю университет.
Эстер опять рассмеялась. — Навсегда?
— Навсегда.
— Подойдите поближе, Зени, — пропела Эстер, — сядьте вот сюда, у постели. Да сбросьте вы эту сорочку со стула! Могли бы сесть и ближе!
Она приподнялась и, потянувшись к нему, принюхалась. От его одежды пахло лабораторией, уксусом, пивом, но не палинкой. Она понюхала и темное круглое пятнышко на жилете. — На завтрак был зельц в уксусе, Зени? — спросила она и так засмеялась всеми своими мелкими белыми зубками, глядя в лицо профессору, что у него перехватило дыхание. — Я понюхала, не пьяны ли вы. Почему вы вздумали покинуть университет?
Профессор на вопрос не ответил. — Ты поедешь со мной?
Эстер опять засмеялась. — Навсегда?
— Да, — проговорил профессор, а на сердце у него становилось все тяжелее. — Поедешь?
Эстер села в постели, подтянула колени, ее глаза чуть-чуть сузились. — Передайте мне со стола вон ту косыночку в горошек, — пропела она, — я хоть повяжу голову. Так расскажите мне, почему вы бросаете университет?
Прошло уже девять месяцев с той поры, как зародилось дисциплинарное дело профессора Фаркаша. И хотя в течение девяти месяцев делу неоднократно угрожал выкидыш, теперь было похоже на то, что близятся роды. Правда, ректор уже не столь охотно брал на себя роль повитухи. Когда девять месяцев тому назад, с письмом от ректора Политехнического института, он посетил профессора Фаркаша в его лаборатории, а затем, после резкой с ним стычки, задыхаясь от злости, вернулся в свой кабинет, он действительно страстно жаждал получить сатисфакцию за удар, нанесенный из-за спины достоинству университета, но в течение последовавших за тем девяти месяцев столько самых разных рук брали на себя заботы о «деле», столько сложных и противоречивых политических влияний лелеяло его и вскармливало, что старый лис, осторожный и хитрый, к тому времени как пришла пора помочь младенцу родиться на божий свет, давно уже не испытывал к нему ничего, кроме отвращения.
Уже на третий день после стычки с профессором Фаркашем государственный секретарь Игнац, мы знаем, вызвал ректора к себе в министерство культов и довел до его сведения, что ради избежания скандала внутри страны и охранения доброго имени венгров за ее рубежами есть мнение рекомендовать пресловутое «дело» потихоньку-полегоньку замять. Ректор рассказал государственному секретарю анекдот, который ни сном ни духом не имел отношения к обсуждаемой теме, немного посопротивлялся, теша чувство собственного достоинства, потом все-таки сложил оружие; возвратись домой, он некоторое время кипел про себя, но в конце концов поладил со своей совестью. На четвертый день он посетил ректора Политехнического института. Последний весьма холодно выслушал его доводы, застывшим взором глядя прямо перед собой, словно прислушиваясь к замирающей вдали мелодии, затем, с видом полнейшей индифферентности, произнес что-то невразумительно-уклончивое и распрощался со своим коллегой. На пятый день в газете «Мадьяршаг», органе правой оппозиции, под заголовком «Скандал в университете» появилась статья за подписью некоего Шике, журналиста, где он, подробнейшим образом изложив скандальное собеседование на дому у профессора университета Зенона Фаркаша, сопровождавшееся богохульством и оскорблением нации, подбросил также несколько намеков относительно частной жизни профессора. Ректор рвал на себе волосы. На шестой день государственный секретарь Игнац опять призвал его к себе.
Ректор был флегматик, домосед, превыше всего ценивший комфорт; для разрядки ему вполне довольно было раз в неделю подымить трубкой в «Подвальчике Матяша», попивая легкое вино. Детей у него не было, волнения внешнего мира вплетались в его жизнь через университетские сплетни, более тесного общения с ним он не желал ни душою, ни телом. События минувших четырех дней совершенно вышибли его из колеи. В министерство культов он явился взбудораженный, с каплями пота на лбу. Государственный секретарь заставил его ждать в приемной двадцать минут.
— Эта газетная статейка, конечно, затрудняет до некоторой степени нашу задачу, господин ректор, — сказал Игнац, обращая одутловатую физиономию в очках к потолку. — Вы, разумеется, даже не подозреваете, кто предоставил в их распоряжение факты?
Вместо ответа ректор развел руками и вздохнул.
— То обстоятельство, — продолжал Игнац, — что статейка увидела свет всего лишь через четыре дня после получения вами письма из Политехнического, свидетельствует, по-видимому, о том, что донос приобрел широкую известность с поразительной быстротой, возможно даже, до получения вами письма. Сие лишь доказывает, что профессор Фаркаш является предметом повышенного интереса в самых широких кругах. Я рискнул бы сделать следующие три предположения.
— А именно? — спросил ректор.
— Первое: слух просочился из самого университета или близких к нему кругов. Я бы не удивился, если бы вы, господин ректор, в порыве первого благородного возмущения упомянули о письме в семейном или дружеском кругу.
Ректора чуть удар не хватил от этого откровенного подозрения; кровь бросилась ему в голову, морщины на лбу потемнели, глаза выкатились, густые брови — пугало студентов — взлетели, только что не сорвались со лба.
— Уж от этого меня увольте! — прохрипел он, припечатывая каждое слово всем своим стокилограммовым весом.
— Это предположение, разумеется, отпадает, — проговорил Игнац, отворачиваясь, чтобы ректор не поймал на его лице отсвет откровенной насмешки. — Я ведь, собственно говоря, и упомянул-то о нем лишь логики ради, чтобы ничто не укрылось от нашего внимания. Второе предположение напрашивается само собой: профессор Фаркаш в раздражении и в обычной для него невыдержанной манере сам распространил эту историю тотчас же после беседы с вами, господин ректор.
Ректор все еще задыхался от злости.
— Напоследок я оставил третье, — невозмутимо продолжал секретарь, — ибо в наших рассуждениях мы должны уделить ему более всего места: весьма вероятно, что слух распространяет заявитель, то есть корпорация «Хунгария». В самом деле, в ваших ли интересах было, по каким бы то ни было причинам, распространять этот слух, господин ректор? — Наглый, до самых печенок пронизывающий взгляд устремился из-под очков на ректора, чьи глаза опять налились кровью. — Это не входило в ваши интересы, не правда ли? Было ли это в интересах Фаркаша? Нет. Заявителя? Да… Следовательно?
Он снова метнул испытующий взгляд ректору в лицо: оно все бурлило, колыхалось розовыми складками, напоминая вспученный от колик живот рассерженного младенца. — Позволю себе еще раз напомнить вам, господин ректор, что я сам узнал о письме на следующий же день, как оно было получено.
— От кого?
— Слышал в обществе. — Государственный секретарь тактично умолчал о том, что первой уведомила его о назревающем скандале прелестная Йожа Меднянская, оперная певица. Откуда она сама почерпнула сведения, Игнац до сих пор у нее не спрашивал, да это, собственно говоря, его и не интересовало. — Кстати, тогда же был осведомлен об этом и некий чиновник министерства юстиции весьма высокого ранга. — На этот раз за туманной формулировкой подразумевался Шелмеци. — И почти в то же самое время это стало известно весьма заметному лицу, представляющему крупную венгерскую промышленность. Повторяю, господин ректор, все трое, принадлежа к трем различным кругам общества, еще до появления статьи были осведомлены о заявлении, полученном вами, можно сказать, из рук в руки. Не поразительно ли это?.. Я мог бы упомянуть и четвертого, профессора хирургии Кольбенмейера, ординарного профессора университета, который точнее всех нас знал и мог дословно цитировать содержание доноса.
