— Как же, не понимаете! — проворчал человек в красном галстуке. — Вы-то знаете, что говорите!

Сзади так нажимали, что стоявшие в конце виадука ряды внезапно сдвинулись, стали втискиваться друг в друга. Настроение толпы напоминало апрельское небо, на котором в непосредственном соседстве находятся голубые, залитые солнцем проталины и мрачные, извергающиеся ливнем тучи; в начале моста смеялись и громко взвизгивали молоденькие девушки из рабочего хора под добродушные шутки улыбавшихся в усы мужчин, среди которых они были, что островок среди моря, а в конце моста, где люди окружили раненого рабочего, возвращавшегося домой после схватки на проспекте Юллёи, уже сгущались тучи возмущения и гнева. Слух о стычке перед казармами оказался достоверным: проспект Юллёи перекрыл полицейский кордон и неожиданно, без всякой видимой причины, с саблями наголо обрушился на подошедших от Кишпешта рабочих. — Бог весть, что им примерещилось, — рассказывал раненый, нервно подергивая над ухом пропитавшуюся кровью повязку, — стояли мы тихо, ждали, чтоб нас пропустили, значит, на Кёрут, как вдруг, ни с того ни с сего, они выхватывают сабли и пошли махать, словно с цепи сорвались. Мне вот правое ухо отхватили чуть не под корень. Не знаю, что жена дома скажет.

— Но чепельцев-то пропустили на Кёрут?

— Вроде бы.

— А вы их не видели?

— Нет… Уж как жена моя хныкала, не ходи, говорит, добром это не кончится… просто и не знаю, что теперь скажет, как увидит ухо мое. Нет, не пойду я домой.

— Ваше ухо сбрили, товарищ, не ее же!

— Э, все одно, она такой крик подымет, что хоть святых выноси. Лучше уж домой не ходить, разрази гром житуху эту распроклятую!

К тому времени как Балинт со своими выбрался на улицу Подманицкого, стали поступать вести и о чепельцах, одна другой заковыристей. В четверть двенадцатого перекрыли Октогон, рабочих, двигавшихся по Кёруту, полиция оттесняла в переулки, которые вели к городскому парку. На улице Кирай раздраженная, стиснутая со всех сторон толпа перевернула трамвай. На площади Лёвельде конная полиция врезалась в ряды демонстрантов. На кольце Йожефа тоже перевернули трамвай, а на проспекте Андраши подожгли автобус.

К первым слухам такого рода относились с сомнением, последующие выслушивали в молчании. Сзади еще можно было различить веселую перекличку молоденьких хористок, но впереди громогласные выкрики «Работы! Хлеба!» быстро удалялись и вдруг смолкли — туристская группа свернула в боковую улочку. — А вас тоже на проспекте Юллёи ранило? — спросил Балинта паренек в кепке.

Две недели назад Балинт порезал руку, рана с трудом заживала из-за постоянного соприкосновения с аммиачной водой, приходилось ее завязывать.

— Ерунда, это я на заводе поранился.

— А не фараоны вас?

— А! — махнул рукой Балинт. — Полицейских я покуда только через подзорную трубу и видел. Сразу-то труса праздновать нечего, приятель!..

Балинт оглянулся на Оченаша, но того и след простыл. Тогда он стал протискиваться вперед: Фери скорей всего побежал за группой «туристов», с которыми был явно знаком. Балинт все глубже протискивался в толпу. По улице Розы, где во всех окнах теснились люди, двигаться стало легче. Балинт бежал, озираясь по сторонам, и добежал почти до проспекта Андраши, но Оченаш словно провалился сквозь землю.

Уже собравшись повернуть назад, он вдруг услышал издалека вопль, протяжный и высокий, прокатившийся на ковре густых и низких, слившихся воедино голосов. Ковер быстро раскатился вперед и назад, мгновение спустя из переулков тоже понеслись испуганные вскрики, проклятия, стоны, ругань, короткие, четкие слова команды. Протяжно, мучительно заржала где-то лошадь. Балинт единым духом добежал до испуганно мятущейся человеческой толпы, запрудившей горловину улицы, стиснутой противоречивыми силами любопытства и ужаса; по проспекту Андраши уже бежали сломя голову орущие мужчины и женщины, а среди них носились с обнаженными саблями конные полицейские, обрушивая направо и налево жестокие сабельные удары.

Напрягая все силы и ловкость, Балинт пробирался вперед. Он проскальзывал вдоль стен, нырял под мышками взрослых мужчин, использовал каждую брешь в толпе и в два счета оказался на углу проспекта Андраши. Здесь он остановился, сцепив зубы, его затылок, волосы были мокры от пота. Вдруг — увидел: прямо на них бежал полицейский, он что-то кричал, широко раззявив черную пасть, и с такой силой взмахнул саблей, выхваченной из ножен, что она скрылась у него за плечами. Передние ряды дрогнули и отшатнулись назад с воплями ужаса. Посреди мостовой конный полицейский, нагнувшись к передней луке седла, преследовал двух мужчин, его сабля опустилась на лысую голову одного из них в тот самый момент, когда пеший полицейский, бросившийся с саблей на толпу, что растерянно переминалась в горловине улицы Розы, оказался как раз перед Балинтом; в следующий миг пожилая женщина рядом с мальчиком громко ойкнула и упала. Балинт успел взглянуть ей в лицо, тотчас залитое кровью.

Он не знал, зачем это делает, но вдруг, как мяч отскочив от стены, вылетел на мостовую. Его руки сжимались от ненависти, он был способен, казалось ему, переломить надвое дуло винтовки. Однако ярость не затуманила ему голову: озираясь по сторонам, чтобы не подвергнуться неожиданному нападению, не слишком спеша, почти спокойно он перебежал в узкую аллейку, что шла по проспекту Андраши параллельно тротуару. Здесь, прижавшись спиной к дереву, огляделся.

Сперва он увидел полицейского вахмистра на серой в яблоках лошади — всего в двадцати шагах от дерева, в тени которого притаился. Лошадь дико храпела, вставала на дыбы, словно желая сбросить седока, высоко закидывала изящную голову с белой челкой на лбу; то и дело она пронзительно, мучительно и протяжно ржала. Ее светло-серые мускулистые задние ноги блестели на солнце, длинный льняной хвост со свистом рассекал воздух. Вахмистр стоял в стременах и изо всех сил работал уздечкой, но явно не мог сладить с одичавшим сильным животным.

Балинт отскочил вдруг за дерево: от тротуара прямо на него бежал пожилой человек в очках, которого преследовал полицейский с обнаженной саблей и без кивера, потерянного, вероятно, в пылу погони. Полицейский на бегу ткнул саблей и в сторону Балинта, однако угодил лишь в кору дерева, щепка, отлетев, попала Балинту в лицо.

Он все еще не нашел того, что искал: хоть малую пядь земли, где рабочие оказывали бы сопротивление. Наискосок от него, на противоположной стороне проспекта, сверкали под косыми лучами солнца зеркальные окна кафе; перескакивая через балюстраду террасы, через стулья, сюда устремились те, кого преследовали появившиеся из ближайших переулков полицейские. Настороженно оглядываясь, Балинт рысцой стал перебегать проспект. Когда он поравнялся с вахмистром, вздыбленная лошадь повернулась мордой к нему: на месте одного глаза у нее зияла темно-красная дыра, из которой узкими лентами струилась кровь.

И опять он не знал, почему так поступает, но вдруг повернулся, побежал обратно, под деревья, оттуда — на тротуар. Однако горловина улицы Розы была запружена густо сбившейся, буквально парализованной толпой: сзади, с моста Фердинанда, все шли, напирали люди, они понятия не имели о том, что здесь происходит. Дрожа всем телом, Балинт добежал до следующей улицы и свернул в нее.

Уличка была почти пустынна. Поначалу еще слышался топот ног — кое-кто завернул сюда, спасаясь бегством, — но дальше никого не было, только в самом конце опять чернела толпа: часть демонстрантов, не сумев пробиться с виадука на улицу Розы, решила этим путем выбраться на проспект Андраши.

Пробежав шагов пятьдесят от угла, Балинт увидел справа на тротуаре неподвижное тело. Он опустился рядом на колени, отнял судорожно прижатые к лицу, уже костенеющие руки; лишь через несколько секунд, придя в себя от первого потрясения, Балинт узнал восково-желтое, все в пятнах крови усатое лицо: это был Иштенеш, крановщик, уволенный на прошлой неделе. Мальчик приподнял мертвую голову. Она была рассечена надвое.