— Вернее, письменное отношение от ректора Политехнического института.

— Что мне за дело до ректора Политехнического института? — спросил профессор; его нервозное, раздражительное настроение внезапно рассеялось, словно туча комаров под порывом свежего вечернего ветра.

— На днях у тебя на коллоквиуме присутствовал молодой человек по имени Кальман Т. Ковач, — пояснил ректор, вынимая из кармана письмо. — Сей молодой человек перешел к нам из Политехнического, но остался членом тамошнего общества «Хунгария». Президент общества передал жалобу юнца ректору Политехнического института, а тот, в свою очередь, нынче утром прислал нам отношение.

— Поставьте колбу на стол! — обратился профессор к вошедшему адъюнкту. — А теперь принесите охлаждающую смесь, термометр, колбу с мешалкой и пипетку, остальное я сделаю сам… Так на что жалуется Кальман Т. Ковач?

Из-под высоко вздернутых бровей ректор бросил недовольный взгляд на склонившегося над колбами профессора. — Я убежден, мой милый, что жалоба беспочвенна и тебе не трудно будет доказать это. Он утверждает, что в присутствии нескольких студентов, среди которых упоминает в качестве свидетелей некоего, — ректор сдвинул очки на нос и, держа обеими руками, поднял к глазам письмо, — некоего Тибольда Бешшенеи, студента четвертого курса философского факультета, а также студентку Юлию Надь… Итак, повторяю, в присутствии нескольких студентов руководитель коллоквиума, как он утверждает, — ректор опять приблизил к глазам документ, — «делал попытки выставить в смешном свете священнейшие нравственные категории — Бога и Родину». Цитирую дословно.

Профессор повернулся всем корпусом и, сцепив на животе руки, громко, с удовольствием засмеялся ректору в лицо. Последний ошеломленно вытаращил на него глаза, однако мгновение спустя и на его толстом лице показалась улыбка. — Я знал, что это могло быть лишь ошибкой или клеветой, — воскликнул он и стукнул ладонью по столу. — Можешь себе представить, мой милый, в какой бы я попал переплет, если бы вынужден был по заявлению посторонней нам организации объявить выговор члену нашего ученого совета, да еще официально поставить эту постороннюю организацию в известность о проведенном дознании, — нет, я просто сгорел бы со стыда… Ох, Зенон, Зенон, — воскликнул он, шутливо грозя профессору толстым и коротким указательным пальцем, — меня ведь ты не раз уже угощал своими бяками, но теперь-то, надеюсь, образумился наконец!

— Еще бы! — засмеялся профессор, ставя колбу в покрытую снаружи толстым слоем инея посудину с охлаждающей смесью. — Кто этот поганец?

— О ком ты?

— О жалобщике.

— Ты его не помнишь? — оторопев, спросил ректор.

— Совершенно.

— Однако же он утверждает, что был у тебя на квартире.

— В глаза не видел. Как зовут его?

— Кальман Т. Ковач, с философского, хунгарист.

— Слыхом не слыхал про такого.

— Воистину тайна египетская! — пробормотал ректор. — В жалобе своей он пишет дословно следующее. — Ректор опять поднес к глазам бумагу: — «…на квартире его милости доктора Зенона Фаркаша, по адресу проспект Святого герцога Имре…»

Профессор длинным термометром стал размешивать стоявшую в охладительной смеси жидкость. — На двери моей квартиры рядом с именной табличкой висит объявление: «Идиотам снаружи просторнее!» Быть того не может, чтобы подобный тип переступил порог моего дома! А когда он, по его словам, был у меня?

— «Двадцать четвертого декабря сего года на квартире его милости доктора Зенона Фаркаша, по адресу проспект Святого герцога Имре…» — прочитал ректор, шелестя бумагой в вытянутой руке. — Следовательно, три дня назад.

Профессор засмеялся. — В тот день меня не было дома, я ночевал в лаборатории.

— В лаборатории?

— Ну да. Во вторник?

— Во вторник, — сказал профессор.

Ректор был совершенно обескуражен. Некоторое время он тупо смотрел перед собой, потом стукнул кулаком по столу. — Ну, уж теперь мы покажем этому молодчику! — воскликнул он торжествующе. — Какая наглая, из пальца высосанная ложь! Но и коллеге моему, ректору Политехнического, не захочется, боюсь, выставлять на всеобщее обозрение наше ответное письмо… Мы пошлем его заказным, и сегодня же! Эти господа, видите ли, полагают, что обладают монополией на защиту нравственных ценностей, что, кроме них, никто в этой стране и знать не знает бога и родины! Между тем и среди нас найдется несколько добрых мадьяров…

— Еще бы не найтись! — буркнул профессор.

— …и добрых христиан…

— Ого, еще сколько!

Ректор взглянул на профессора, по его лбу пронеслось легкое облачко сомнения, но тотчас же и исчезло среди жирных складок. — Одним словом, я могу спокойно написать ему, что означенный молодой человек тебе неизвестен и двадцать четвертого декабря у тебя дома на занятиях он не присутствовал…

— Не присутствовал на занятиях? — повторил профессор; он вынул из колбы термометр, посмотрел, сунул обратно. — На занятиях?.. На занятиях, возможно, присутствовал.

Брови, ректора взбежали к самым корням волос, губы под двумя угрожающими копьями на мгновенье обвисли. — Но ты же сказал, что не знаешь его!

— Откуда мне его знать? — проворчал профессор. — Видеть на занятии и знать — разные вещи. Возможно, он и присутствовал на коллоквиуме.

— Где? У тебя на квартире?

— Вполне возможно.

— Но ты же сказал, — прохрипел ректор, — что двадцать четвертого ночевал в лаборатории.

Профессор опять посмотрел на градусник. — Минус четыре.

— Что?!

— Возможно, я провел ночь в лаборатории, но потом, возможно, пошел домой, — пояснил профессор.

— И в таком случае у тебя был коллоквиум?

— Вполне возможно.

— Вполне возможно! — простонал ректор. — Возможно… Вполне возможно! Милый мой, неужто ты не помнишь, что три дня назад…

Профессор взглянул на диван. — Не помню, — сказал он мрачно. — У меня были другие дела, и теперь у меня есть другие дела. Будь же столь любезен, помоги моей памяти сам…

Ректор некоторое время безмолвно таращил глаза. — Имен свидетелей тоже не помнишь?.. Витязь Тибор Бешшенеи?

— Тибор?.. Не помню. Быть может, Тибольд?

— Именно так, Тибольд, — проворчал ректор, — шут бы побрал этот будакесский^[62] диалект. Его помнишь?

— Где-то, слышал это имя.

— А Юлию Надь?

— Некую Юлию Киш помню, — ответил профессор, тихонько помешивая жидкость, — какая-то Юлия Киш, кажется, и в самом деле была у меня на квартире. Такая худенькая, черненькая девушка, красивая.

Ректор опять развернул письмо. — Здесь ссылаются на Юлию Надь, а не на Юлию Киш.

— Возможно, это одно и то же.

У ректора уже голова шла кругом. — Но помилуй, мой дорогой, как это возможно, чтобы Юлия Надь была то же, что Юлия Киш?

— Не знаю, — ответил профессор, глядя на термометр. — Медленно остывает… Очень медленно! И в чем же обвиняют меня вышеупомянутые дамы и господа? Юлия Киш тоже жалуется?

— Юлия Надь, — заговорил ректор, хватаясь за голову, — ни на что не жалуется, она лишь упомянута, как свидетельница. Жалуется Кальман Т. Ковач, третьекурсник с философского, и корпорация «Хунгария», защищая его интересы, обратилась с письмом к ректору Политехнического института, а тот, в свою очередь, ко мне. Теперь тебе все понятно, мой милый?

— Понятно. — Профессор посмотрел в окно, за которым медленно падал снег, усердно готовя белое рождество. — И чем же я не угодил этому теленку?

— Он пишет в своем письме, — вздохнул ректор, — пишет дословно следующее: «Под видом коллоквиума господин профессор Фаркаш заманивает к себе на квартиру молодежь, дабы беспрепятственно распространять среди нас подрывные идеи и тем развращать нас. Свою пропаганду он начал с прославления анархии и старался внушить нам ложную идею, — политические выводы из которой напрашиваются сами собой, — что порядок вообще не столь интересен, как беспорядок». — Ректор со вздохом опустил письмо на колени. — Ты слышишь это, мой милый: порядок вообще не столь интересен, как беспорядок.