— Вот как? — Профессор фыркнул. — Окончательных?

— Именно, господин профессор, окончательных, — не смутился Эштёр. — Если бы мы не могли верить в это, у кого хватило бы мужества довести до конца даже простейший анализ?

— Но чем же это интересно, коллега? — устало спросил профессор.

Колышущиеся члены Эштёра вдруг застыли. — Не понимаю, господин профессор.

— Чем интересно окончательное упорядочение, классификация и суммирование наших знаний? — спросил профессор. — С одной стороны, это невозможно, коллега, а невозможность, даже взятая сама по себе, неинтересна, с другой стороны, порядок всегда менее интересен, чем беспорядок. Химия потому есть наука, достойная внимания, господин Эштёр, что с ее помощью человек отрицает существование бога.

Студенты замерли.

— То есть как?! — не удержавшись, негромко воскликнул сидевший в конце стола хунгарист, который с той минуты, как у него отобрали его кепи, непрерывно мучился вопросом, не было ли то оскорблением и не следует ли ему от имени корпорации получить сатисфакцию — иными словами, дать профессору пощечину. — Вы изволили что-то заметить? — спросил профессор, обращая к нему свой двойной лоб. Студент вздрогнул. — Никак нет, господин профессор! — В таком случае, что же я слышал? — Хунгарист глотнул. — Я думал вслух, господин профессор. — Вот как, вы имеете обыкновение думать? — спросил профессор с выражением крайнего удивления. — Когда же? Греясь на солнышке? Или во время пирушки? — Студент молчал. — Да, кстати, вот эти буквы «БРЧ», которые вышиты на ваших шляпенциях… Что они означают? — спросил профессор, прикрыв глаза. — Если не ошибаюсь, «Бог, Родина, Честь»… Ну да, конечно же, вы, вероятно, об этом и пожелали мне напомнить, объявив, что — как вы выразились?.. — что думаете вслух.

Настойчиво сигналя, под окнами проехала машина, профессор раздраженно махнул рукой. — Пожалуйста, подливайте себе, коллеги. На сей раз я не составлю вам компанию, но это пустяки. Вашему же вниманию, — тихо обратился он к хунгаристу, опять прикрыв глаза, — рекомендую пример епископа вюрцбургского, который велел поставить на границе церковных угодий специальную виселицу для химиков, буде они попадутся ему в руки.

— Разрешите возразить? — спросил Эштёр, вытянувшись над столом всем своим длинным телом. — Епископ вюрцбургский был неправ.

Профессор не отозвался.

— Химик, — продолжал Эштёр, — и даже человеческий разум вообще (да будет позволено мне сделать такое обобщение) способен прослеживать лишь то, что существует. И, как бы ни были велики усилия, результат их есть не более как подражание чему-то сущему, то повторяющее это сущее целиком и полностью, то сочетающее различные, порознь существующие данности в новой комбинации, каковая, впрочем, опять-таки не есть нечто принципиально новое, а есть всего-навсего осуществление одной из бесконечных возможностей действительности. Те триста тысяч соединений, которые узнала и создала органическая химия до нынешнего дня, не обогатили действительность ничем принципиально новым. Но даже предполагая, хотя и не допуская, что человеческий разум отыщет когда-нибудь нечто органически новое во всех своих деталях, нечто, прежде не существовавшее, мы и в этом случае в конечном итоге обнаружим, что это новое создано все-таки из какой-то части существующей действительности, из самого разума, наконец, раскрывшего что-то, прежде скрытое, еще не выношенное, но все же существовавшее как возможность — то есть самого себя.

Лицо профессора помрачнело.

— Чепуху городите, — проворчал он. — Ваш ход мысли напоминает рассуждения шахматиста, играющего с самим собой.

— Прошу прощения, — не успокаивался Эштёр, — мой тезис прост: нельзя изыскать то, чего нет. Об этом предупреждает и ясная логика венгерского языка: искать можно лишь то, что есть. Что из этого следует? То, что мы должны искать, или, если угодно, вести изыскания в существующем мире, то есть должны приобретать знания и эти знания упорядочивать и суммировать. А такая работа не несовместима с существованием бога.

— Опять чепуха, — проговорил профессор и, сцепив руки над животом, медленно стал крутить большие пальцы. — Если бы кто-то сказал, что у вас не хватает одного шарика, то, согласно очевидной логике венгерского языка, сие означало бы, что этот шарик следует отыскать и вставить туда, откуда он выпал. Вы бы взялись за это, почтенный коллега?

Эштёр молчал.

— Ну-с?

Так как и на этот раз ответа не последовало, профессор открыл глаза и посмотрел на долговязого студента. — Что с вами?

— Простите, господин профессор, но, если я верно понял, вы считаете, что у меня не хватает шариков?

Профессор продолжал смотреть на него в упор. — Да.

— В таком случае я не стану продолжать, — объявил Эштёр.

— Не продолжайте! — В комнате наступила тишина. — А вы чему веселитесь? — раздраженно обрушился профессор на трех студентов, расположившихся в сторонке, которые, тихонько, но внятно хихикая, старались тактично и по возможности ясно дать профессору понять, что они, безусловно, с ним согласны. — Палинка ударила вам в голову? Ну что ж, пожалуйте… наливайте себе, не стесняйтесь… Мне за то и платят, чтобы я начинял вам головы! Что же касается вас, коллега Эштёр, — обратился он опять к долговязому студенту, который вперил неподвижный невидящий взгляд в пространство, втянув в себя все свои длинные конечности, — то пусть послужит вам утешением сознание, что относительно самого себя я придерживаюсь куда более низкого мнения.

Эштёр молчал.

— Позволю себе надеяться, господин профессор, — проговорил он после довольно длинной паузы, — что вы виноваты в этом столь же мало, как и я.

— Я не позволяю себе надеяться на это, — вздохнув, сказал профессор. Тибольд Бешшенеи, который просидел все это время, отвернувшись, чтобы не видеть внезапно опротивевшее ему лицо профессора, услышав вздох, искоса взглянул на него: на мгновение ему показалось, что перед ними сидит незнакомый усталый старик. — Что вас подталкивает в стремлении к знанию? — осведомился профессор.

Застывшие было несуразные конечности Эштёра внезапно опять заволновались. — Я хочу понять мир, — ответил он, выбрасывая голову из плеч.

— Это слова. Зачем вы желаете понять его?

— Мне кажется, его можно понять.

— Ну, а поняв, что вы станете делать с ним?

Студент улыбнулся. — Ничего. Поняв его, я тем самым выполню свою задачу, как и мир выполнит свою тем, что даст мне понять себя.

— Уважаемый коллега, — строго проговорил профессор, — такого рода чувство меры я почитаю не меньшим обманом, чем предтечу его — христианское смирение, кое вовсе отказывается от познания мира. Более того, приглядясь внимательно, я не могу не заподозрить, что такое чувство меры есть лишь рационалистическая форма пресловутого христианского смирения и служит оно все тому же — сокрытию нашей трусости. Я не считаю мужчиной того, кто, находясь в обществе красивой женщины, удовлетворяется теоретическим рассуждением о назначении тех или иных частей ее тела и не чувствует потребности воспользоваться ими, — он бросил быстрый взгляд на сидевшую в конце стола студентку, — соответственно их назначению. Подобное чувство меры, уважаемый коллега, является, с моей точки зрения, не только изначально ложным, ханжеским и бесплодным — оно делает недостижимой и самую цель, поставленную вами перед собой, ибо понять мир возможно лишь в процессе пользования им. Вам это понятно?

— Именно так, в процессе пользования! — ни с того ни с сего воскликнул прыщавый студент, которому ударили в голову выпитые на голодный желудок две рюмки сливовицы, так что он начисто позабыл о коварной угрозе со стороны ароматических и олифовых соединений. — Заткнись наконец, Эштёр, проф прав на все сто! — объявил он с пылающим лицом и с силой ударил кулаком по столу. — Мир можно познать лишь в процессе пользования им. — Профессор бросил в его сторону быстрый неулыбчивый взгляд. — Дайте вашу зачетную книжку, — сказал он. — Если запись «на коллоквиуме присутствовал» вас удовлетворит, можете отправляться домой. Вот и хорошо. Проводите его кто-нибудь до двери! Кстати, кто желает уйти с ним вместе? Дайте зачетки! Нет желающих?