На следующее утро, убирая контору, Балинт обратил внимание, что стекла в двери дребезжат реже и тише, чем обычно. Внизу, в цеху, люди то и дело сходились небольшими группами, две-три минуты совещались о чем-то, тесно сдвинув головы, и тут же поодиночке исчезали между вагонами. В компрессорной все машины работали, резальный стан под окном конторы — тоже, время от времени взлетали снопы искр и от расположенных подальше шлифовальных станков, но общий рабочий шум цеха значительно опал, пронизываемый то там, то сям непривычными брешами.

За два дня, минувшие после несчастья, возбуждение прочно засело в людях, сгустилось, и было уже очевидно, что рано или поздно оно найдет себе выход. Никто не сомневался, что несчастный случай произошел в результате саботажа, однако мнения разошлись, когда люди стали обсуждать, против чего, собственно, направлен был этот акт. Мастер Турчин, багровый от злости, ругался на чем свет стоит и не выходил из цеха; спорщики при его приближении тотчас рассеивались, но как только его широкий красный затылок исчезал за ближайшим вагоном, сходились вновь. Когда ругань мастера разносилась громче обычного, это означало, что в цехе появился директор или кто-нибудь из инженеров; чем ближе подходило начальство, тем громче свирепствовал мастер, разделывая под орех первого попавшегося на глаза рабочего, но так, что цех гудел от его голоса, перекрывавшего грохот молотов, и тогда даже покуривавшие за крайним рядом вагонов люди не могли не слышать сигнала приближающейся опасности.

— Он все-таки парень что надо, — сказал молодой слесарь, лежавший ничком на крыше болгарского товарного вагона, свесив вниз голову.

— Ты это про старика, что ли?

Внизу у вагона стояло трое-четверо рабочих; все они были голы до пояса, в круглых, без козырька, шапках.

— Да, он свой парень, только с закидонами.

— Но если разозлится, нет с ним сладу никакого, — проворчал старый, лысый рабочий, — тут уж самолюбив свое в карман прячь.

— Что верно, то верно, драит безбожно, — согласился другой. — Однажды так меня отчихвостил, что дома жена три дня не знала как и подступиться ко мне.

Все посмеялись.

— Но все-таки он интерес рабочего человека соблюдает. Я без малого четырнадцать лет с ним работаю, за такое время можно узнать, кто чем дышит.

— Слышь, как он опять расходился?

— Должно быть, Мюллер идет.

— А ну, ребята, айда вкалывать за кусок-то хлеба!

Судя по всему, акт саботажа был осуществлен каким-то одним лицом, не потребовалось даже соучастия ночных сторожей — при небрежной, как обычно, охране злоумышленник всегда мог улучить час и распилить трубу. Несчастные случаи на заводе были не в редкость, даже со смертельным исходом бывало по два-три каждый год, и для рабочих запах крови стал так же привычен, как для конторских служащих их близорукость и согбенные спины; если теперь люди волновались больше и дольше, то вызывалось это сознанием, что случай, в котором один человек поплатился жизнью, имел конкретный человеческий облик, что жертве противостоял невидимый сознательный убийца, который выразил так свою волю, только нужно понять, чего он хотел. Предположение, что это была личная месть работавшим в компрессорной механику или монтеру, можно было отбросить: старый механик не имел врагов ни на заводе, ни дома, а монтер пришел на завод совсем недавно, не успел даже освоиться на новом месте.

— Мое мнение такое, что во всем виновата система Бедо^[45], — говорил в другой группе, собравшейся за вагоном-цистерной, невысокий широкоплечий токарь с приплюснутым носом и растопыренными ушами. — Это из-за нее все, разрази господь того, кто канитель такую выдумал!

— В сборочном систему Бедо не введут.

— Почему это? Ввели же в сверлильном и фрезеровочном!

— Ну-ну, пусть попробуют нам ее навязать! — Токарь выругался. — Да я одной рукой сверну шею тому инженеру, который ко мне с этим сунется.

— А семью свою из Ваца^[46] кормить станешь?

Токарь снова выругался. — Раз меня сживают со света, им тоже несдобровать!

— Я так думаю, что это дело рук коммунистов, — сказал пожилой рабочий в очках. — На прошлой неделе верхушку-то их замели, вот они теперь и стараются показать, что не все под арестом.

— Откуда у нас в цеху коммунисты?

— Поискать, так найдутся, — сказал тот же рабочий в очках. — Одураченных везде хватает, таких, что дальше собственного носа не видят. И безответственных мошенников тоже достаточно, эти пользуются невежеством людей да их отчаянным положением, ну и толкают на ложный путь.

— Не распаляйтесь так, господин Грошич, — выкрикнул кто-то, — мы не на профкружке!

— А вы согласились бы, чтоб на вашей совести была смерть этого человека, господин Ковач? — спросил очкастый, у которого запылали уши. — Чего этим достигли? Что теперь нас со всех сторон окружат легавыми?

— Ничего, мы их живо выкурим!

— Ни к чему все на коммунистов валить, — проговорил слесарь-инструментальщик, голубоглазый блондин со спокойными движениями. — Кабы коммунист это совершил, верно, люди не пострадали бы.

— Как же это?

— А вот так… уж поверьте мне на слово, — спокойно ответил тот. — Во всяком случае, человеческой жизнью не рисковали бы.

Пожилой рабочий в очках пожал плечами. — Они только и делают, что жизнью рабочих рискуют, а сами сидят себе в Москве со всеми удобствами да распоряжаются.

— Это ложь! — резко выкрикнул чей-то звонкий голос.

— Потише только, товарищи! — посоветовал слесарь-инструментальщик. — Незачем нам друг дружку дубасить, это лишь врагу на радость. Хотя товарищ Ковач прав, коммунистов трусами назвать никак нельзя.

— Шухер, старик идет!

— Он правильный товарищ, — перебил кто-то, — его бояться нечего.

Третья группа рабочих столярничала внутри пассажирского вагона. Здесь обсуждались давно уже ходившие по заводу слухи о том, что Венгерско-итальянский банк скупает акции завода и перепасовывает их Кредитному банку; тому же нет смысла наряду с «Ганц-вагоном» поддерживать еще одно вагоностроительное предприятие, и может случиться, что в скором времени завод будет демонтирован.

— А тогда все мы окажемся на улице, — проговорил столяр, стоявший прислонясь спиной к радиатору. — Эти чертовы банки нас перекидывают туда-сюда, словно речь не о живых людях, которым кормиться надо.

— Ничего, уже недолго им радоваться!

— Как это?

— А вот так! Недолго уж!

— Думаешь, зас. . . ты этакий, что подпиленной трубой в компрессорной можно запугать Кредитный банк?

— Я говорю только, что недолго им радоваться!..

— Тот, кто сделал это, не об том думал, — рассудил третий; это был долговязый, чуть не под потолок, обивщик в красном берете на длинной, словно вытянутой голове. — Он, наверное, против проитальянской политики правительства хотел выступить. Не так давно все мы читали в «Непсаве», что когда Бетлен подписал венгерско-итальянский договор о дружбе, то в городской управе даже буржуазная оппозиция орала: долой войну!

— Кто сейчас думает о войне?

— Кто вступает в союз с Муссолини, товарищ, — сказал обивщик, — тот заключает союз с войной.

— Я участвовал во всех четырнадцати сражениях на Изонцо, — вступил в разговор рабочий с изрезанным шрамами лицом. — Из немецких пушек стрелял в итальянцев. Теперь, выходит, вскорости будем из итальянских пушек в немцев пулять?

— Не все ли равно?

— И так и эдак капиталисты из своих пушек стреляют в пролетариат, товарищ! — сказал долговязый обивщик.

Низкорослый тощий рабочий с большими усами, стоявший в дверях, с такой силой грохнул молотком по железной стенке вагона, что все обернулись. — Подите вы все к чертовой матери, — выругался он, — хватит вам лясы точить о политике, того и гляди, с ума сведете человека! Да ежели саботаж этот, или как там его, из-за политики устроили, так вздернуть надо того негодяя на самой высокой трубе, какая только найдется в Пеште.

— Опять старик приближается, — заметил столяр, высунувшись из окна. — Ишь как горло дерет! Не иначе из полиции комиссия явилась.