Профессор незаметно для себя повеселел. За виноградниками на склоне горы он заметил молодую березовую рощу и сразу же, от того что ухо стало лучше различать многослойную тишину, уловил щебетанье птиц в дальнем кустарнике, которое прежде было невнятно ему за прочими звуками. Из кустов взлетела стайка чижей. И в тот же миг над дальним концом деревни пролился дождь, от его косо повисшего над землей, ярко освещенного солнцем занавеса дохнуло свежестью. Мотыжившая виноградник крестьяночка поглядела на небо, постояла в нерешительности и стала спускаться в долину. Пахарь по-прежнему шагал за плугом.

И так весело было вокруг, что профессору снова вздохнулось. Ласковое солнце слева и быстро удаляющийся ливень справа, эти безразличные субстанции природы, которые, по-видимому, ничего не желали и все же служили какой-то цели, пряный и сладкий мощный аромат, высвобожденный из раскинувшейся вокруг земли налетевшим дождем, ровные спокойные движения пахаря на дальнем склоне холма и резкое, щекочущее ухо щебетанье птиц, которые были словно разновидностями той же приятной субстанции, что и звук выбираемой колодезной цепи за спиной или отдаленный собачий лай, все это на минуту заворожило профессора, наполнив ощущением, что здесь царит мир, покой, чистота, свобода. В этом тихом краю, говорили поддавшиеся наваждению нервы, можно жить просто и счастливо. Чудилось, что люди здесь знают, чего хотят, и довольствуются тем, что достижимо. И мерещилось даже, что такая жизнь превыше страдания.

— Жизнь превыше страдания, — вполголоса сказал себе под нос профессор, глядя на появившуюся из-за поворота тропинки молодую крестьянку в красной юбке. Девушка шла навстречу с мотыгой через плечо. У нее была ловкая походка, она без напряжения подымала и ставила на тропу ноги в сапогах, густо облепленных грязью, светлые волосы сияли на солнце. Так уверенно и прямо шла она по этой богом забытой тропе, словно никогда не усомнилась и никогда не усомнится в том, что это настоящее ее место, здесь у нее есть дело, которое нужно делать именно так, как делает она, и лет через тридцать — сорок она умрет, выполнив то, что следует выполнить в течение жизни.

Не то, что я, думал профессор понурясь. Мои заблуждения неисправимы. Мое прошлое — обещание, настоящее — задолженность. Будущее?.. Может, женись я на этой девушке, она упорядочила бы мою жизнь своими сильными, не слишком чистыми руками…

Увидев городского барина под деревьями, крестьяночка оторопела, приостановилась, потом улыбнулась и пошла прямо к нему. — Боже благослови, Зени, — подойдя ближе, с улыбкой сказала она. — Как же вы сюда попали?

Профессор смотрел в улыбающееся, чуть-чуть вспотевшее лицо и теперь только узнал Эстер. — Ты зачем это в маскарадное платье обрядилась? — спросил он раздраженно. — Иначе нельзя здесь, что ли, без этих пейзанских штучек?

Эстер, улыбаясь, молча смотрела ему в глаза.

— Что ты делаешь?.. Мотыжишь? И на это прожить хочешь? Сколько в день выколачиваешь?

Эстер все улыбалась. — Хорошо, что приехали, Зени, — сказала она просто. — Такую радость мне доставили, что и сравнить не с чем.

Профессор пристально посмотрел на нее. — У тебя нет денег?

— Как это нет!.. Я ведь на своем винограднике работаю, Зени.

— Ах, на своем! — передразнил профессор, который, сам не зная отчего, все больше злился. — Тогда почему не наймешь поденщика? Что ты крестьянку разыгрываешь!.. Больше нечем заняться? Потеешь, чтобы совесть успокоить?

— Сейчас вымоюсь, — сказала Эстер. Она ближе подошла к профессору, погрузила прохладный голубой взгляд в его глаза, медленно вскинула руки, обняла, прижала к себе, поцеловала.

— А поди ты к… — побелев, выговорил профессор.

Эстер поцеловала его еще раз, коленями на секунду коснулась колен профессора. — Хорошо, — прошептала она.

— Чем хорошо? Тем, что потеешь? — дрожащими губами выговорил профессор. — Этим и хорошо, — сказала Эстер.

Она повернулась, пошла к дому. — Ну, идите же, Зени, — позвала она, обернувшись. — Сейчас приготовлю обед. — Профессор еще раз бросил взгляд на холм, где рядом со своими лошадьми приостановился пахарь, потом, опустив голову, поплелся за Эстер. В сапогах у нее была совсем другая походка, шаг мягче, крупнее, чем в городских туфлях, и плечи, шею она держала здесь как-то иначе. Может, и внутри у нее все иное? — спросил себя профессор.

Эстер не допытывалась, зачем он приехал, вообще ни о чем не спрашивала. Ни одного бестактного слова, никаких ненужных напоминаний, ни о плохом, ни о хорошем, и улыбка — просто радушная улыбка хозяйки, и смех — просто веселый смех человека, радующегося нежданному гостю, с которым можно на досуге славно скоротать время. Профессор некоторое время кипел про себя, потом вдруг мысли его приняли иной оборот. Эстер явно не интересовало, зачем он явился к ней в деревню, даже не дослушала первую же объяснительную фразу. — Потом, потом, Зени! — сказала она весело, повернувшись неожиданно к профессору спиной. Она отнесла к колодцу таз для умывания, налила воды, энергичными, быстрыми движениями, которые профессор так хорошо знал, умылась, намылила до локтей руки, ополоснула их, набрала в рот воды, раздув мокрые щеки, улыбнулась профессору и струйкой выпустила воду на землю. Она не спросила, надолго ли он приехал, не вспомнила о Пеште, не обмолвилась ни единым словечком, которое намекнуло бы о том, что он когда-то был ее любовником; непринужденная доверительность означала только, что они давние и добрые знакомые. Эстер принесла профессору стул на террасу, из зеленого облитого кувшина налила стакан молока. Профессор поморщился, но выпил. Мартовское солнце светило прямо в лицо, щекотало кожу, ему было хорошо. Он забыл, зачем приехал, что было, впрочем, нетрудно, поскольку он вообще этого не знал. Эстер зарезала курицу, обдала ее кипятком на кухне, затем села на ступеньки террасы, у ног профессора, и стала ее ощипывать. Собака во дворе лизала еще не запекшуюся кровь.

— Я слышал, твоя мать умерла, — сказал профессор, глядя на пятно крови.

— От кого слышали, Зени?

— От мальчонки, — лениво проговорил профессор. — Который мне ваш дом показал. Когда она умерла?

Эстер встала, с ощипанной курицей пошла в дом. — Я сейчас, Зени. Только суп поставлю. Через час обед будет готов.

Профессор прикрыл глаза. — Не думаю. Такой старой курице надо, по крайней мере, два часа вариться.

— И как же вы все знаете, Зени, — весело сказала Эстер. — Я отправлю шофера в корчму?

— Отправь, — бормотнул профессор с закрытыми глазами. — Если засну, свалюсь со стула.

Из кухни донесся смех Эстер. — Заранее себя жалеете?

— Нет, просто заранее боюсь, — отозвался профессор.

Он открыл глаза, собака по-прежнему лизала кровь. Некоторое время он смотрел на нее, по спине пробежали мурашки, глаза сами закрылись. Только что — каких-нибудь полчаса назад — он чувствовал себя свободным, ничем не связанным, легким, а теперь с каждой минутой на сердце становилось все тяжелее. И опять он не знал, что делать. Присутствие Эстер было таким плотным, что временно покрыло собой все воспоминания, только боль оставалась и продолжала мучить. Находясь у Эстер, он думал, что с нею, может, забудется, уйдет от своих невзгод, — рядом с Юли верил, что она спасет его. От чего?.. От самого себя? От того, что остались ему лишь капризы, а желания все исчезли? Что в его жизни теперь лишь тогда и находится место для радости, когда чуточку потеснится боль? От того спасет, чтобы окончательно не возненавидел себя? От невежества своего? От бесцельности жизни? Пустого старения? Комической смерти?.. Профессор открыл один глаз, покосился на собаку; она лежала уже чуть поодаль, в тени забора, и удовлетворенно облизывалась. Когда он открыл и второй глаз, за его спиной стояла Эстер.

— Ну, видите, вот и не упали, — сказала она.

— Я не спал, — проворчал профессор.

И вдруг заметил, что рука Эстер лежит на его плече: значит, все-таки вздремнул. — Готов обед? — спросил он. — Сразу после обеда мне нужно в Пешт.