— Я сказал, что они выиграют войну, но сказал неверно, — продолжал он, бросая беспокойный взгляд на двухметровую севрскую вазу, стоявшую у входа в большой салон. — Пользуясь терминологией великих держав, а наши итальянские друзья любят ею пользоваться, это может быть названо, самое большее, карательной экспедицией, даже в том случае, когда речь идет не о колониальной территории.

— Что это вы так педантичны сегодня, барон? — спросила пожилая плотная дама в черном бархатном платье, сидевшая в дальнем конце дивана. — Люди по приказу убивают друг друга, и не все ли равно, как это называть?

— О нет, не все равно, милостивая государыня, — ответил барон с улыбкой. — Я не называю это войной, ибо глубоко убежден, что сегодня война невозможна и в обозримый отрезок времени ее не будет. Мы до сих пор не пришли в себя после обрушенного на нас наказания божия и не вынесли бы еще одного без глубочайшего потрясения всей западной культуры. Вы, вероятно, знаете, милостивая государыня, что я человек скептического склада, для меня не существует застывших догм и непоколебимых убеждений, однако глубокую мою уверенность в том, что войны сегодня нет и быть не может, я готов отстаивать всячески.

Он опять посмотрел в сторону севрской вазы, где стоял, с кем-то беседуя, президент Кредитного банка, но, как ни напрягал шею, глаза и комбинационные способности, определить, кто из его гостей, иначе говоря, клиентов скрывается за вазой, не мог. Была у него и другая причина для беспокойства: его зять, Миклош Фаркаш, сидевший на соседней кушетке в обществе нескольких гостей помоложе, опрокинул в себя уже шестую рюмку коньяку.

— Но ведь Гитлер готовится к войне, — проговорил солидный лысый господин, директор Римамураньского банка.

Барон пожал плечами. — Si vis pacem, para bellum^[122]. Ни одно европейское государство не нуждается в мире так, как Германия, дорогой друг мой, ибо только в спокойной, плодотворной атмосфере мира она может залечить раны, нанесенные войной. Гитлер не так глуп, как хочет казаться.

— Боюсь, что он именно таков, — сказал римамураньский директор, впиваясь долгим, инквизиторским взглядом в мощный нос барона, словно надеясь, как у врунишки ребенка, по нему прочитать правду. Недавно до него дошел слух, что Грюнер переводит свое состояние за границу; собственно говоря, он затем и явился на этот вечер, оставив дома в постели больную жену, чтобы, улучив минуту, исповедать барона в укромном уголке. — Боюсь, что он именно таков.

Барон засмеялся. — В том-то его и сила, что его считают дураком, — воскликнул он, резко выбрасывая вперед волосатые руки. — Представьте себе, дорогой друг, что вы вступаете в переговоры с принимаемым за дурака вспыльчивым, сангвиническим субъектом, который колотит кулаком по столу и клянется, не сходя с места, всадить вам пулю в живот, поджечь ваш дом, если вы не откроете ему кассовый счет из двух процентов. А ведь с такого болвана станется, в конце концов возьмет да и выстрелит в меня, думаете вы и со страху соглашаетесь выполнить его требование. Если человек умеет создать видимость, что он, уж если что говорит, то сам всерьез в этом убежден, — ему верят, дорогой друг, верят даже самому невероятному. Это и есть политика Гитлера.

— И вы тоже всерьез убеждены, что войны не будет, барон? — не без иронии спросил директор Римамураньского банка, по-приятельски подмигивая барону. Барон нахмурился, фамильярности он не терпел. Этому лысому господину, с его состоянием, оцениваемым в полтора-два миллиона, следовало довольствоваться местом лишь в самом конце баронского стола. — У меня иная тактика, — ответил он коротко, поглядывая на соседний столик, где его зять опять наливал себе коньяк. — Я всегда говорю то, что думаю. Ибо могу себе это позволить! — добавил он грубо. Вдали, в большой гостиной, его супруга поспешно шла навстречу новому гостю, который склонился перед ней, целуя руку. Из курительной комнаты донесся свежий женский смех, такой сладостный и самозабвенный, словно был ответом на обольстительные речи вергилиева пастуха.

— Германия, кажется мне, уже оправилась от войны, — проговорила сидевшая по правую руку от барона супруга крупнейшего в Венгрии землевладельца, молодая блондинка с энергическим носом. — Мы едва справились с жатвой этим летом, потому что Гитлер законтрактовал в комитате две тысячи человек. Они вернулись домой с большими деньгами, у каждого — новехонький велосипед, и все, как один, стали нилашистами^[123].

— Знаю, — кивнул барон. — Сколько у вас платят сейчас поденно?

— Для нас — много, для них — мало, — уклончиво ответила молодая женщина. — Спросите об этом моего мужа, барон, я не знаю. Я знаю только одно: нынче заниматься землей уже нет смысла, еще и доплачивать приходится.

— Продавать решили? — спросил барон. — Ваше патакпоклошское имение я купил бы.

— Зачем вам? — засмеялась молодая женщина. — Вы же понятия не имеете, как вести хозяйство.

— С этим небольшим имением справилась бы и челядь, — возразил барон. — Они жили бы на доходы с него, ну и меня прокормили бы на старости лет. А я читал бы себе латинских авторов, сударыня, до сих пор-то времени на них не хватало:

Как только войско, в битве усталое,

Великий Цезарь вновь городам вернет,

Ища окончить труд тяжелый, —

В грот Пиерид вы его ведете…^[124]

как говорит Гораций в классическом венгерском переводе Бенедека Вирага^[125], — процитировал он, тем сразу опровергая кокетливое заявление относительно своей необразованности. — Vos Caesarem altum…

Он вдруг поднялся: президент Кредитного банка только что отошел от вазы. Однако барон опоздал: скрывавшийся за вазой смокинг уже смешался с прочими смокингами. Барон недовольно поморщился, затем подошел к зятю, умиротворяюще положил на плечо руку.

— Еще одну минутку, барон! — сказала ему вдогонку плотная дама в черном бархатном платье. — Вы, следовательно, считаете, что Англия не станет объявлять войну Муссолини? Видите ли, моя дочь живет в Милане…

— Англия — Муссолини? Из-за негуса? — Барон оглушительно захохотал. — Милостивая государыня, политическая деятельность есть нечто автономное, она не имеет ничего общего ни с моралью, ни с религией. Лига наций стоит Англии, вероятно, полтора миллиона фунтов ежегодных взносов, но войны, на которой нельзя нажиться, она все-таки не стоит. Пусть ваша милая дочь спокойно остается в Милане. Англия не коллекционирует пустыни, — добавил он, тонко улыбаясь.

Вечер был в разгаре. Гости уже не скучали и еще не пресытились, они находились где-то на полдороге между любопытством и утомлением. Рассыпавшиеся по обширным залам группы и группировки лакомились каждая своей темой, которая оплетала их ветками и ответвлениями, боковыми побегами, связывала на каких-нибудь четверть часа в эфемерную общность; и общность казалась тем тесней и живее, чем глупей и поверхностней была тема, вокруг которой они сдвигали головы. По заострившимся носам, блестящим глазам и сложенным бантиком губам уже издали можно было определить, где смакуют особо душистую, с благородным букетом сплетню, а по сладострастию улыбок, свидетельствовавших о жадности до лакомств, нетрудно было сообразить даже, идет ли речь о тайнах алькова или письменного стола. Барон обходил гостиные, потирая руки, с любезной улыбкой гостеприимного хозяина, иногда останавливался, приветливо вставлял слово, проверял, довольно ли на столах сигар, сигарет, соленого миндаля, замороженного шампанского и апельсинового сока, кивал, сверкал пенсне и шел дальше. Однако обход не принес ожидаемого результата: как ни старательно изучал барон лица гостей и самые различные их комбинации, он не мог установить, с каким же смокингом беседовал не менее получаса президент Кредитного банка.

— Говорят, что живут они хуже некуда, — говорила в желтой «обюссоновой» гостиной супруга витязя Яноша Пресли, губернатора Пештского комитата, молодая худенькая женщина, страдавшая жестоким малокровием, с крупными, сильно выступавшими вперед верхними зубами, что совершенно портило правильное в основе своей бледное личико. Общество, ее окружавшее, состояло из восьми — десяти человек, преимущественно женщин; среди них сидело лишь двое мужчин — пожилой бородатый господин с сигарой во рту один из самых популярных в стране художников, писавший портрет хозяина дома, и худощавый, немного сутулый и уже лысый молодой человек. Присмотревшись, можно было заметить, правда, и третий смокинг, однако его совершенно скрыла собою пышная рыжеволосая дама в туалете цвета цикламена и бриллиантовом колье, скрыла не столько даже широкими плечами и обширнейшим бюстом, сколько плотным, сплетенным из ее низкого голоса, живой мимики и стремительной жестикуляции занавесом, который ни на миг не открывал взорам незадачливого господина. Посидев немного, он поднялся и покинул вечер. — Кто этот господин? — спросила, глядя ему вслед, графиня Хенрик Остен, скрипачка; однако никто этого не знал.