Как-то утром за угловым столиком Балинт увидел Оченаша. С ним сидели еще двое, по виду оба рабочие, один постарше, другой помоложе; перед каждым стоял стакан с пенящимся пивом, над головами жужжали мухи.

Балинт оторопел, вся кровь бросилась в голову. Почти четыре года не видел он своего старого друга — безмолвная встреча в Главном управлении полиции не в счет, — и воспоминания, поднявшиеся во весь рост, полнокровно и свежо в двухсотой камере во время его ночных терзаний, сейчас вдруг снова накинулись на него, тысячью рук вцепились в горло. Время примиряет; дурные воспоминания предаются забвению быстрее, чем хорошие, дабы можно было жить дальше с цельной душой; в человеке откладывается лишь извлеченный из них опыт, который, как противоядие, служит для самозащиты в последующей жизни. Хотя со времени, истекшего после памятной сентябрьской демонстрации, Балинт стал опытнее и тогдашние муки давно улеглись в его душе, но дружеское чувство при виде Фери заколосилось с новой силой. Единственное дурное воспоминание осталось живо с той поры: то, что он сам оскорбил в корчме своего друга, сам оборвал дружбу… От этого краска радости на лице сменилась бледностью и на полдороге замер порыв, бросивший его было к другу, а ноги словно приросли к земле.

Когда он открыл дверь, Оченаш как раз поднял голову, их взгляды скрестились. Оченаш тут же отвел глаза и мгновение спустя продолжил беседу со своими. Его круглый череп был острижен под «ноль», над левым виском тянулся узкий шрам, словно проведенный красным карандашом; он был точь-в-точь тот самый Оченаш, с которым Балинт пил в этой корчме четыре года назад, на другой день после сентябрьской демонстрации. Такой же худой, веснушчатый, и шея на номер тоньше, чем следовало бы. Балинт смотрел на него, не отрываясь, как будто хотел увидеть те слезы, которые набежали другу на глаза, когда Балинт плюнул ему в лицо и прогнал от своего стола. Эти слезы он находил только в собственной памяти, на веснушчатом лице Оченаша играла прежняя, свойская и насмешливая улыбка. За улыбкой всплыли воспоминания, незабвенная панорама первой большой дружбы детских лет.

Балинт подошел к угловому столику.

— Сервус, Фери, — сказал он.

— Сервус, — кивнул Оченаш.

— Можно подсесть?

— Если бедро не вывихнул, значит, можно, — сказал Оченаш.

Балинт представился двум незнакомцам, сел, заказал фреч с кадаркой.

— Мой старый приятель, — пояснил собеседникам Оченаш. — Образцовый парень! Вкалывать любит в две смены, в корчму заходит раз в год.

— Теперь уж нет, — сказал Балинт. — Каждое воскресенье.

Оченаш усмехнулся. — Загнул.

— Два фреча, не больше, — признался Балинт. — Столько-то и образцовому выпить не грех.

Насмешливый голос Оченаша, его задиристый тон тоже были совсем прежние. Балинт словно бы ожидал другого; отшучивался он спокойно, однако в висках пульсировало разочарование. Но когда волнение улеглось и он внимательней присмотрелся к Оченашу, ему показалось, что старый друг его также несколько скован; отвечая, ни разу не посмотрел в глаза, чаще кривил губы и больше размахивал длинными руками, чем помнилось Балинту. Удивило Балинта и то, что Фери не задал ему ни единого вопроса о том, как он живет, что делает.

— Ты где работаешь? — спросил Балинт.

Оченаш скривил губы. — Серьезный вопрос!

— Не работаешь? — воскликнул Балинт испуганно.

— Только во сне, — сказал Оченаш. — Наяву гуляю. А ты что думал?

— Но живешь-то у матери?

Оченаш не ответил.

— Нет? — встревоженно спросил Балинт; задним числом он полюбил и эту молчаливую, не умевшую за себя постоять женщину. — Но она жива?

— Временно, — сказал Оченаш.

— А старик твой?

— Ты прямо как любящая тетушка, — проворчал Оченаш, кривя губы. — Являешься невесть откуда и выспрашиваешь про здоровье всех родственников. Моего старика я уж год как не видел. Кто там еще у тебя в списке?

Балинт помрачнел. На мгновение, на долю мгновения он почувствовал к Оченашу такую же острую антипатию, как и в первый день их знакомства, но тотчас устыдился и подавил в себе недоброе чувство, более поздние воспоминания молниеносно переработали его, исказили: Оченаш опять получил прекрасную маску старшего, чуть высокомерного друга. В двухсотой камере Главного полицейского управления Балинт уничтожил собственный приговор ему за первое сентября; при виде окровавленного, распухшего, в черных кровоподтеках лица Оченаша он пришел к заключению, что человек, подвергавший себя таким опасностям, способный так постоять за свои убеждения, и в личной жизни не может быть предателем. То обстоятельство, что Оченаш ходит без работы, лишь подкрепило его выводы: будь он предатель, работал бы сейчас в ВМ.

— Ты все так же ненавидишь своего старика? — спросил Балинт, помолчав. — Я бы давно простил ему или убил бы.

— Это бы самое лучшее, — сказал рабочий помоложе, который, судя по всему, знал семейные обстоятельства Оченаша. — Пристукнуть, и дело с концом, зачем только живет такой червяк!

— Хватит, — сказал Оченаш. — Много было бы у меня забот, если б я вздумал всех червей передавить самолично.

— Что верно, то верно, — согласился молодой рабочий. — За эти дела надо браться по-другому.

— А как? — спросил Балинт. Он понимал, о чем идет речь, но хотел услышать собственными ушами. Однако не успел молодой рабочий ответить, Оченаш махнул рукой.

— Он знает все очень даже хорошо, ему про это рассказывать нечего. Мы вместе на улице Яс работали.

— Ты из «молодых»? — спросил молодой рабочий.

Оченаш опять прервал его.

— Оставь! Из них ли, нет ли, какая разница!

Балинту показалось, словно бы Оченаш не в своей тарелке. Он явно старался перевести разговор, даже слепой увидел бы, что присутствие Балинта ему не слишком по душе. Но у Балинта было этому объяснение: Оченаш не забыл нанесенного ему кровного оскорбления. Поэтому он упрямо сидел, дожидаясь, когда останется с другом наедине и сможет объясниться.

Однако, как только новые знакомые поднялись из-за стола, Оченаш торопливо протянул ему руку. Но Балинт не принял ее.

— Я хочу поговорить с тобой, Фери! — сказал он.

Оченаш покрутил головой. — Сейчас мне недосуг.

— Ну что ж… Я приду к тебе вечерком.

— Меня не будет дома.

— А поздно вечером?

По лицу Оченаша опять пробежало выражение незнакомой по старым временам напряженной неловкости.

— Тебе позарез нужно, что ли? — спросил он немного погодя, поглаживая наголо стриженную круглую голову, где рядом с прежним шрамом вспухли новые, более свежие следы побоев.

— Важно, понимаешь, — сказал Балинт.

Оченаш пожал плечами, как бы предаваясь воле судьбы. В знойный летний день на проспекте Ваци людей было немного, но для них и эти казались лишними; первым же переулком они свернули к Дунаю.

— Не хочется мне на улице с тобой показываться, — буркнул Оченаш. — Ну, ближе к делу! Чего тебе от меня нужно?

Балинт проглотил в горле ком.

— Я был несправедлив к тебе, Фери.

— Когда это? — спросил Оченаш с гримасой.

— Во время демонстрации четыре года назад, — проговорил Балинт, — вернее, потом, в корчме.

По лицу Оченаша снова пробежала гримаса.

— Ты в этом уверен?

— Уверен.

— Не беда, — деревянным голосом произнес Оченаш. — Кто ж не ошибается!

Лицо Балинта пылало.

— Ну, вот это я и хотел тебе сказать.

— Ладно, — кивнул Оченаш. — Ты кончил?

— Ты очень на меня злишься, Фери?

Оченаш изучал носок своего ботинка. — Ладно, оставим!

— Потому что, если сердишься, я что хочешь сделаю, чтобы ты простил меня.

— Чтоб простил? — повторил Оченаш тем же бесцветным деревянным голосом. — Поди ты к черту!

Балинт не знал, что сказать, сердце у него сжалось. Они молча шагали рядом.

— Когда я увидел тебя в полиции, — заговорил Балинт немного погодя, — и ты был избит до полусмерти, я целую ночь о тебе думал, потому что тогда уже понял, что был несправедлив к тебе.