Балинта душили слезы, слова не шли из горла. Но при этом в объятиях крестной, уткнувшись лицом в ее мощную грудь и ощущая на спине тепло голых материнских рук, он испытал явное облегчение. Он весь словно оцепенел, как человек, который принял сильное болеутоляющее и возникшую на месте боли пустоту отождествляет с выздоровлением. В те полчаса, что провел он, тихо плача, в объятиях своей крестной, вновь окунувшись в не ведающее стыда детство, в околоплодные воды беспамятства, в эти краткие минуты он верил, — и даже не верил, просто чувствовал, — что избавился от своего преступления. Балинт разделся и даже заснул, и его сердце билось ровно, однако, проснувшись наутро, он тотчас опять схватил себя за горло.

Утром к ним постучался невысокий человек с изборожденным морщинами лицом, хотя был он еще молод. Крестная, кажется, поджидала его, тотчас впустила на кухню, обменялась несколькими словами, затем провела в комнату. Мужчина внимательно оглядел Балинта. Руки сразу не протянул, сперва сел у стола. — Оставьте нас одних, товарищ! — сказал он Луизе Нейзель.

Балинт знал этого человека в лицо, видел его раза два с крестным, однажды это было в воскресенье утром, когда Балинт проводил немного Нейзеля, в другой раз вечером — он случайно повстречался с ними на улице. Рассказывая со всеми подробностями, как попали к нему злосчастные листовки, Балинт все время чувствовал на лице пристальный, испытующий взгляд, проникавший даже в поры, определяя, не таится ли где-нибудь ложь. Ранний гость не прервал Балинта ни единым вопросом, молча, недвижно, но с необычайной силой всматривался в лицо, и только когда Балинт запинался или собирался замолчать, слегка кивал ему, что было не одобрением даже, а скорее поощрением смелее продолжать рассказ. Закончив, Балинт обнаружил, что выложил и то, о чем говорить не собирался, — вероятно, потому что слушатель не прерывал его и как раз молчанием своим выманивал детали. Ему не задали ни одного вопроса, а у Балинта было чувство, словно его допрашивали.

— Еще чего-нибудь знать хотите? — спросил он угрюмо, присаживаясь по другую сторону стола. Он только сейчас заметил, что все это время стоял.

— Да нет, товарищ, — сказал молодой человек и улыбнулся.

Сейчас, когда он улыбнулся, его изрезанное глубокими морщинами лицо с невысоким, заросшим густыми, коротко остриженными волосами лбом стало обаятельным. Балинт пригляделся: даже когда гость сидел, было видно, что он невысокого роста.

— Вы, товарищ, из «молодых»?^[108] — спросил гость.

Балинта впервые называли товарищем!

— Нет еще, — сказал он невольно, хотя собирался сказать только «нет».

Молодой человек кивнул. — Приходите нынче вечером в партячейку шесть-два, — сказал он дружески, — я вас сведу кое с кем оттуда.

Балинт промолчал.

— Где вы работаете?

— В авторемонтной мастерской на улице Тавасмезё.

— Знаю, — сказал гость, — в тридцать втором я работал у них месяца два или три. Битнер все еще там?

Балинт опять промолчал. Молодой человек неторопливо, пристально оглядел его. — Что с вами, товарищ Кёпе? — спросил он дружелюбно.

Балинт вдруг встал. Гость молча смотрел на него, потом тоже поднялся, подошел к Балинту, дружески ударил по плечу. — Из-за крестного горюете? — спросил он. — Борьба, которую ведет пролетариат, сопряжена с жертвами, иной раз, бывает, и нос расшибешь, труса праздновать из-за этого нечего.

— Я могу идти? — спросил Балинт коротко.

— Так что же с вами, товарищ? — очень приветливо повторил молодой человек и опять положил руку Балинту на плечо.

— А то, — проговорил Балинт, сердито сверкнув глазами гостю в лицо (они были примерно одного роста), — а то, что вот вы зовете меня вечером побеседовать, рассуждаете тут со мной об авторемонтной мастерской и о господине Битнере, хотя знаете, что мой крестный, из-за меня в тюрьму угодил… Могу я наконец идти?

— Куда? — минуту помолчав, спросил тот.

— Куда, черт побери? — грубо переспросил Балинт. — Эх, к чему только все эти лишние речи! В полицию.

Гость качнул головой. — В этом нет никакого смысла.

Балинт повернулся и пошел к двери. Выйдя на кухню, увидел дядю Йожи, который, очевидно, только что пришел; он сидел у кухонного стола в своем темно-синем воскресном костюме и потирал большие костлявые руки, крестная у плиты скребла ножом закопченное дно кастрюльки. — Товарищ хочет во что бы то ни стало явиться в полицию, — из-за спины Балинта объявил молодой человек с изборожденным морщинами лицом. — Хотя я и убеждал его, что в этом нет никакого смысла. Им пожива, да еще какая, а товарищу Нейзелю этим не поможешь.

Балинт чувствовал, что все трое смотрят на него. Он покраснел от злости. Крестная, правда, молчала, но учащенное поскрипывание ножа по кастрюльке яснее ясного выражало ее мнение. Дядя Йожи откашлялся и заговорил. Балинт послушал его немного, но так как толковал он про то же, что все остальные, решительно нахлобучил шапку на голову и, не простившись, вышел. Внизу, в подъезде, его опять остановил всезнающий горбун-парикмахер, помнивший Балинта с детства.

— Можно уже приходить брить вас, молодой человек? — спросил он, посмеиваясь. — На дому — двадцать филлеров, абонемент на неделю — один пенгё.

Балинт невольно потянулся рукой к подбородку. Светлый пушок был едва различим на глаз, однако пальцы ощущали его весьма определенно. — Ну, с моста да в воду? Пошли? — Балинт поглядел на маленького цирюльника и вдруг решился: перед тем как идти в полицию, он побреется, первый раз в жизни.

— Что ж, пойдемте, дядя Мозеш, — сказал он.

Маленький горбун, который вдоль и поперек знал жизнь «Тринадцати домов» и, конечно, слышал уже об аресте Нейзеля, не поверил своим ушам. — Так пойдем? Сейчас или через год?

Но Балинт не ответил на шутку улыбкой. — Только поскорей, дядя Мозеш, — сказал он сумрачно, — мне некогда. Минут десять, не больше.

— Большой человек из тебя получится, Балинт, — вскричал парикмахер. — Когда ты еще только родился, я предсказал твоей матери: вы уже поверьте мне, сказал я ей, из этого мальчика большой человек вырастет!

Во время бритья Балинт вспомнил вдруг Анци; она даже не заметила, что он не брился, а может быть, заметила, да сказать не захотела. — К девочкам собираемся, а, Балинт? — спросил за спиной дядя Мозеш, чей горб так и пронизывало любопытство: что втемяшилось щенку этому, с чего вдруг решил сдуть с физиономии почти невидимый пух? В эти бедственные времена его руки и бритва привычны были к недельной щетине, пропитанной, удобренной недельным рабочим потом и снимаемой только под воскресенье: у кого ж хватало на бритье в будние дни! — Может, жениться надумал, а, Балинт? — спросил он, водя реденькой грубой кисточкой по девственной, еще мальчишеской коже, украшенной сейчас всего лишь двумя прыщиками. — Сколько ж это тебе лет?.. Восемнадцать? И думать не моги, старина, не то через год наплачешься по утерянной свободе, платков не хватит сопли утирать. Вон Лайчи Такач из двадцать четвертой квартиры на третьем этаже, полгода не прошло, как женился, да в двадцать четыре года, а нынче ночью так сцепился с молодкой своей, что утром, когда уходил, вся ряшка была разворочена. Или другой молодожен, Мишка Зейлингер из семнадцатого на втором этаже, порядочный, солидный парень, так этот с тещей поладить не может, с горя каждую неделю пропивает получку. Я уж не удивлюсь, — добавил он после секундной паузы, указательным пальцем стирая мыльную пену, которой брызнул Балинту в ухо в пылу рассуждений, — если в один прекрасный день он возьмет да и бросит свою семейку… А Репарских ты знаешь?.. Со второго этажа?.. Тоже слишком рано поженились, а год спустя уже и надоели друг дружке, так он с тех пор все к этой старой к… Кочишихе ходит, из первого номера на третьем этаже, с ней женушку свою обманывает, все деньги на нее просаживает, а ведь зарабатывает хорошо, вот и сегодня что-то понес ей в шелковой бумаге завернутое, кто его знает, что там, а только дорогая вещь, сразу видно. Ходи-ка и ты лучше к девочкам, а чтоб жениться, и в мыслях не держи! Тут в соседнем дворе живет одна ладная вдовушка, еще довольно молоденькая, она, видно, приметила как-то тебя, спрашивала, кто ты да что, с коих пор в доме живешь. Захочешь, сведу тебя с ней…