— Да ты знаешь, какие роскошные бабенки в парк ходят! — не отступал Пуфи.

— Зачем?

— Как зачем? Знакомство завести.

— У меня на это денег нет, — сказал Балинт.

— И не нужно, — втолковывал Пуфи, — они сами за тебя платить будут.

— Не нужны мне роскошные бабенки, — сказал Балинт.

Пуфи умолк.

— Да ты, может, не веришь мне? — подозрительно спросил он немного погодя. Потное жирное лицо было само возмущение; в этот миг Пуфи свято верил, что утром на углу проспекта Ференца действительно «окликнул» «машинисточку» и она назначила ему на вечер свидание; в неверном сумеречном свете памяти к «классной девахе» тотчас пристроилось длинное белое шествие сотни непорочных дев. — Ты мне не веришь? — спросил он угрожающе и тяжело соскочил с подоконника. — Показать фотографию последней моей бабы?

Он поднес к самому носу Балинта грязную, захватанную открытку. Балинт покосился на нее, вспыхнул.

— Ладно тебе, — буркнул он, отворачиваясь от изображавшей голую женщину картинки. — Разве я сказал, что не верю? Я в этом не разбираюсь. — Он еще раз уголком глаза глянул на картинку и опять покраснел. — Печки-то вычистил как следует?

Мастер Тучек время от времени показывался из конторы, обходил длинный, тонувший в сумерках цех, ворчал на подростков и опять возвращался к своему столу. Однако подлинная опасность заключалась не в нем, а в подмастерье Славике, работавшем на одном из токарных станков; господин Славик (год спустя он был убит в родной деревне во время драки в корчме) замучивал учеников до полусмерти и был всегда недоволен, как бы они не выполнили задание. Особенно он точил зубы на Балинта, который на словах, правда, не восставал против издевательств, но его холодно осуждающие, никогда не опускавшиеся робко серые глаза, отважный гладкий лоб, способный устыдить всякую несправедливость, плотно сжатые губы и спокойно подымающаяся и опадающая грудная клетка были живым воплощением протеста против лживых, клеветнических наскоков подмастерья.

Каждое утро, надев рабочий комбинезон, господин Славик вынимал из шкафчика бутылку, отхлебывал палинки, полоскал ею небо, язык, а проглотив, шел к станку и проводил по нему указательным пальцем. Если он обнаруживал пыль, оба ученика целый день сбивались с ног, не в силах угодить ему. Однако бывали у него вовсе мрачные утра, когда он не чурался и более суровых методов контроля в поучение нерадивым ученикам. В тот день, когда Балинт добился от господина Богнара обещания перевести его на токарный станок, Славик выглядел особенно брюзгливым, возможно, от того, что заметил и тут же возненавидел светлую, выплескивавшуюся через край радость подростка. Стоя перед расточным своим станком в дымном закопченном цеху, пропитанном запахом горелого железа, Балинт казался счастливым, словно розовый куст, купающийся в лучах летнего солнца. Славик знаком велел ему подойти.

— Опять стружки полно на станке! — проскрипел подмастерье.

Балинт взглянул на станок: Славик еще не прикоснулся к нему.

— Почему не отвечаешь?

— Где же стружка, господин Славик? — спросил подросток.

Славик оттянул салазки назад, в самом углу поблескивали две-три стружки, отливая бронзой.

— Вы же знаете, господин Славик, — спокойно объяснил Балинт, — углы так не вычистишь, чтобы хоть самая малость не застряла.

— Молчать! — гаркнул Славик. — А это что?

Очевидно, в корыте тоже осталось немного стружки, Балинт даже не поглядел туда. На счастье, его кликнул господин Битнер, и скандал оборвался прежде времени. Однако подмастерью, как видно, не давал покоя обнаруженный непорядок и вконец испортил ему настроение; часов около десяти он опять подозвал Балинта и велел принести двести граммов колбасы из мясной лавки на проспекте Липота. Туда с улицы Тавасмезё было три четверти часа ходьбы.

— Да смотри у меня, не вздумай в другом месте купить, — предупредил он злобно, — не то такую зуботычину схлопочешь, что не забудешь до самой смерти.

Балинт посмотрел на него, но ничего не сказал.

— Ну, в чем дело? — прорычал подмастерье.

— Почему вы, господин Славик, Пуфи не пошлете? — тихо спросил Балинт. — Он же всегда вам приносит, а у меня дело стоит.

Есть люди, которые, презрев все разумные причины, — просто потому, что не принимают кого-то нутром, — обращаются против него с дикой, бездуховной ненавистью, набрасываются злобно, вымещают на нем всю свою невымещенную ярость, всю неосуществленную жажду мести, заключают в ненависть, словно в темный карцер, в котором уже и не видят свою жертву, только чуют ее по запаху. И нет ей какого-либо разумного объяснения, этой из нутра идущей ненависти, коей руководит не интерес даже, ибо одержим ею не только слабый к сильному, но столь же часто и всемогущий к тому, кто многократно его слабее, счастливчик, которому все удается в жизни, к неудачнику из неудачников. Эта ненависть в большинстве случаев зарождается с первого взгляда, в народе подмечена и причина ее — «нос ему, видно, не нравится», — что до какой-то степени даже верно, ибо этой подсознательной ненависти сопутствует, как правило, чисто физическое отвращение, опять-таки совершенно бессмысленное, ибо испытывает его не только красавец к уроду, но также и урод к красавцу, причем иногда с такою силой, как будто самое существование одного угрожает жизни другого. Странным образом Балинт, которого все обычно любили, не раз сталкивался с людьми — как теперь со Славиком, — которые безо всякой разумной причины с первого взгляда его ненавидели, и нельзя даже сказать, что причиной была их зависть к необычной душевной и физической гармонии во всем облике Балинта или же что они были порочными натурами, которым доставляло радость тиранить ближних. Тот же Славик, человек, правда, сварливый и вообще недолюбливавший молодежь, был при этом примерный семьянин, весь заработок отдавал в дом, пил редко, не считая ежеутреннего глотка палинки, в карты не играл, жену не обманывал, любил своих родителей, ладил с проживавшей под его кровом тещей, старательно, на совесть работал, а вот на Балинте споткнулся. Когда Балинт полтора часа спустя вернулся с проспекта Липота, неся двести граммов колбасы, весь цех уже знал, что сейчас эти двое сцепятся не на жизнь, а на смерть. Пуфи, разбиравший во дворе старое железо, под каким-то предлогом вдруг объявился в цеху, старый дядя Пациус, работавший на соседнем токарном станке, вытер запачканные маслом руки, достал сигарету и закурил.

— Где проболтался столько времени, черт возьми? — буркнул Славик, не отрываясь от работы.

Балинт не ответил.

— Ты что, оглох?

— Куда положить колбасу, господин Славик? — спросил Балинт.

Подмастерье выключил мотор, измерил микрометром зажатую в тисках деталь, опять запустил станок.

— Я спрашиваю, где ты болтался.

— Дошел до мясной лавки на проспекте Липота и вернулся обратно, — сказал Балинт. — Куда положить колбасу?

— На это не нужно два с половиной часа.

Балинт не отозвался.

Подмастерье еще раз остановил станок, измерил деталь, включил вновь.

— Ты глухой?

— Я вышел в десять, господин Славик, — сказал Балинт, — а сейчас половина двенадцатого. Это полтора часа. Куда положить колбасу?

Славик не протянул руки за колбасой. Склонившись над станком, он смотрел на медленно вращавшуюся деталь, от которой назад и вперед отлетала короткая, широкая стружка.

— Врешь, бездельник вонючий, — сказал он. — Я тебя в девять часов послал.

Балинт отдернул голову, отлетевшая стружка шаркнула его по уху. Подмастерье бросил на него тусклый взгляд.

— Стой, где стоишь, щенок паршивый, — сказал он. — Или опять погулять захотелось? Стой на месте! И башкой своей не дергай!

— Слушаюсь, — насмешливо ответил Балинт. — Уже не дергаю!

— Откуда колбасу принес?

— С проспекта Липота.

— У кого покупал?

— У Дубовца, — ответил Балинт.

— И на это понадобилось два с половиной часа?

Из-под резца раздался свистящий, все нарастающий звук. Славик остановил станок, вынул деталь из американских зажимов, оглядел, опять зажал, потом запустил машину.