С третьей попытки ему удалось выбраться на улицу. Ураган как будто поунялся немного, теперь он лишь вполсилы толкал путника назад, там же, где строения стояли гуще, Балинту удавалось проделать одним духом по восемь — десять шагов кряду. Но у «Большой кружки»^[84] буран снова принялся за свое, видно было издалека, как завивается над крышами взвихренный снег.

К рассвету Балинт был уже в Пеште, у Восточного вокзала. Он сел на трамвай, доехал до Западного вокзала, оттуда пешком зашагал по проспекту Ваци, Метель улеглась, но людей почти не было видно на заснеженных темных улицах; только на Надькёруте и в районе Западного вокзала бригады по нескольку человек разгребали снег. Со стороны улицы Лехела двигался снегоочиститель, расчищая рельсы.

Балинт миновал «Тринадцать домов», не желая спозаранку будить крестного; они условились встретиться после полудня. Двумя кварталами дальше по проспекту Ваци жили Рафаэли, однокомнатная квартирка которых за минувший год стала для Балинта вторым домом. Каждое воскресенье после обеда и вообще все свободное время — если такое выдавалось — он проводил в семье итальянца, резчика по камню, овдовевшего в прошлом году; когда сам Фернандо работал в провинции, Балинт удовлетворялся обществом двух женщин — Юлишки, на которой собирался когда-нибудь жениться, и ее бабушки, Сисиньоре, под чьей подушкой вот уж пятнадцать лет, что она прикована к постели, собираются все сплетни и премудрости Андялфёльда.

— Иисус Мария, что случилось? — всплеснула руками девочка, застыв на пороге. Балинт шевельнул головой, показывая: ничего. — Да ведь ночь еще! — опять вскрикнула Юлишка и смущенно покосилась на свою ночную рубашку. — И ты совсем замерз! Будто смерзся, еще меньше меня стал! Ой, какой ты замарашка!

Они так и стояли в дверях, Юлишка — по одну сторону, Балинт — по другую.

— Да что же ты не входишь, вон сколько холода напустил, — сварливо трещала Юлишка. — Ах, ведь я сама дорогу тебе загораживаю! Ну, двигай!

Балинт с трудом переступил порог и вошел на кухню. При свете лампы девочка рассмотрела его получше и опять всплеснула руками.

— Иисус Мария, да что же с тобой случилось? — спросила она на этот раз испуганно. — Лицо синее, как у сверчка! Откуда ты? Ох, а ведь ты совсем борьной, Балинт!

Из комнаты неслось нетерпеливое карканье Сисиньоре.

— Все в порядке, бабушка, это просто Балинт, — крикнула ей девочка. — Мы сейчас. Он пришел, потому что совсем борьной. Что с ним? Наверное, пьяный.

Балинт отрицательно качнул головой.

— Да что же ты все молчишь? — набросилась на него Юлишка. — Иисус Мария, у тебя и глаза кровавые совсем! Почему ты все молчишь? Откуда ты?

Балинт кое-как доплелся до стула, сел, пальцем показал на синие губы: затвердевшие и бесчувственные, они никак не шевелились. Большие черные глаза девочки удивленно таращились на него.

— Говорить не можешь?

Балинт опять только качнул головой.

— Замерз?

— …ди, — выговорил Балинт; слово «обожди» не получилось.

Из комнаты неслись жалобные и сердитые возгласы старушки, Юлишке пришлось на минутку забежать к ней, чтобы успокоить. — Dio mio, — послышалось из комнаты, — если болен, надо поскорее уложить его в постель. А ну-ка живенько, растопи плиту да вскипяти ему чай. Ром в доме найдется? Нету?.. Сбегай к Иваничам, попроси у них.

— Но, бабушка, — возмутилась Юлишка, — не будить же их среди ночи!

— Так ведь Балинт болен! — сердито прикрикнула на нее старушка. — Тащи его сюда, пусть ляжет!

Переговариваясь с Сисиньоре, Юлишка успела накинуть на себя платье и сунуть ноги в туфли. Теперь проснулись не только глаза ее и язычок, но также и женский инстинкт: она мгновенно приготовилась к уходу за мужчиной. Детское личико вдруг посерьезнело, большие угольно-черные глаза отстраненно-внимательно оглядели больного, губы твердо сжались, движения стали профессиональными, и только толстые черные косы с откровенной радостью прыгали по спине.

— Сиди, не шевелись, — приказала она Балинту, который все так же сидел на стуле, ощупывая лицо. — Сейчас я быстренько растоплю, потом уложу тебя. — Она присела перед печуркой, глазами подбадривая неохотно занимавшийся на коре сырого полена огонь. Балинту вспомнилась мать, нынче ночью она так же сгибалась у печки, чтобы обогреть его.

С тех пор как мать Юлишки умерла и четырнадцатилетней девочке пришлось самой взять в руки поварешку и потрепанный черный кошелек, который правил их скромным хозяйством, она неожиданно вытянулась, пухлое детское личико приобрело девичьи очертания, заботы наложили свою печать на узкий белый лоб. Теперь уже ей полагалось забирать у отца субботнюю получку, она же содержала в порядке его старенький костюм и белье, обстирывала всю семью, гладила, латала, следила за залоговыми квитанциями, и прикованная к постели Сисиньоре тоже полностью попала под ее власть. Юлишка не стала старше от тягот, свалившихся на ее плечи, только двигалась чуть солиднее: да и нельзя было, таща с рынка пять-шесть кило продуктов, взлетать на четвертый этаж, перепрыгивая через ступеньку, как взлетала она еще год назад с школьным ранцем на спине; вечерами, штопая под лампой отцовские носки, Юлишка болтала теперь только язычком, руки же, ноги, глаза были заняты делом.

Балинта — с высоты своих семнадцати лет презиравшего коротенькие юбки — ввели в заблуждение материнский платок, которым после смерти матери девочка стала покрывать голову, юбка, выпущенная длиннее обычного, кофта, собранная у пояса и топорщившаяся на груди. И по улице она ходила медленней, и каждое слово Балинта слушала с особым благоговейным вниманием, больше походя теперь на мать Балинта, чем на ту визгливую, в пестрых юбчонках мелюзгу, которую именуют девочками; и если иногда — что, впрочем, случалось довольно часто — у нее выскальзывало вдруг словцо или мысль, не соответствовавшие опыту пятидесятилетней женщины, Балинт удивленно вскидывал брови. Не люби он так горячо итальянца-камнереза, не люби так беззаветно его самого старенькая Сисиньоре, Балинту, вероятно, давно наскучила бы эта девчушка, но ради двух дорогих ему взрослых он терпел и ее щебет. Относясь к Юлишке немного свысока, он при том не сомневался, что когда-нибудь на ней женится. Пожалуй, он предпочел бы до тех пор — то есть лет пять, шесть, восемь — с ней не встречаться вовсе, но коли так уж привела судьба, Балинту ничего не оставалось, как быть снисходительным. Впрочем, за минувший год Юлишка почти догнала его ростом, так что смотреть на нее свысока было трудно. И когда оба они на какой-нибудь миг забывали о своих взрослых заботах, то понимали друг друга превосходно.

— Полезай, полезай! — приказала девочка большому полену, никак не желавшему умещаться в печурке. — А ты там сиди, не шевелись, покуда я не отведу тебя в комнату. Ты и вправду говорить не можешь?.. Вот чудеса!

— Сейчас смогу, — выговорил Балинт, растирая губы.

— Тсс, не можешь говорить, не говори, — воскликнула девочка. — Я сейчас! Знать бы только, куда я подевала чай. Моего слугу ведь забывалкой-потерялкой кличут. Ага, вот он, — обрадовалась она, достав из буфетного ящика маленький бумажный пакетик. — Мы-то, коли хотите знать, просто так чаи не распиваем, только если заболел кто.

Она подбежала к столу и опять окинула Балинта быстрым взглядом. — А ты еще не стал красивше, — покачала она головой, — так же на сверчка похож. Ну, вставай, пойдем в комнату.

Балинт поднялся, цепляясь за стол, но не смог сделать ни шагу. — Ног не чувствую.

— Давай я внесу тебя! — предложила девочка. — Ты ухватись за мою шею, и я, может, донесу тебя на спине. — Балинт резко качнул головой и медленно двинулся к комнате, откуда беспрерывно неслись укоры и жалобы старушки. Войдя, Юлишка всплеснула руками: — Глянь-ка, Сисиньоре села! — шепнула она Балинту на ухо. — Вот уж год не садилась, ну, дела, ну, чудеса!

Над белой подушкой торчал большой темный нос, по одеялу суетились черные птичьи лапки-руки. Балинт проковылял к постели. — Господи Иисусе, — воскликнула старушка, вперив воспаленные глаза в лицо Балинту, — что же с тобой приключилось? Figliuolo mio, что с тобою сделали? Подойди же, ближе подойди, мои старые глаза совсем плохо видят, приходится руками помогать им… Вот так… вот так, — бормотала она, лаская высохшими пальцами лицо Балинта. — Какая гладкая у тебя кожа, розовый лепесток, да и только, а я как маслина, черная да сморщенная. А ну, дыхни на меня, mio caro!.. Вот и хорошо, не помрешь ты. Поцелуй меня да ложись поскорее в постель.