В Матяшфёльде какой-то грузовик пожалел его, взял себе на спину. К полуночи Балинт был уже в Киштарче. Длинная тополевая аллея, что вела к дому от постоянно распахнутых ворот, была покрыта нетронутым пушистым снежным ковром, поскрипывавшим при каждом шаге Балинта, ветви деревьев осели под толстым слоем снега. Меж мощными стволами стыла такая тишина, что казалось, нога человека не ступала по этой аллее добрую сотню лет.

У бассейна с фонтаном Балинт на мгновение остановился. Каменная статуя по имени Юлишка, замершая посреди круглого ледяного зеркала, надела высокую снеговую шапку, натянула на руки длинные, до локтей, белые перчатки, на вскинутой в танце ножке красовался длинный белый сапожок без подошвы. Балинт полюбовался фигуркой и поспешил к дому. Но, когда вышел на лужайку перед виллой, сердце его сжалось: запустение улеглось здесь так плотно, что не оставило даже признака жизни, казалось, тень птицы и та не мелькала над этим уголком. Балинт уже несколько месяцев не видался с семьей, по спине у него поползли мурашки. Переехали? Что-то случилось? Даже следов ног не видно было перед дверью.

В ответ на его отчаянный стук тотчас послышался кашель, загорелся желтый огонек спички за покрытым ледяными узорами окном. — Это ты, Балинт? — приглушенно спросил голос матери. Из раскрытой двери в сад дохнуло домашним теплом, внутри было темно. — Поскорей входи! — сказала мать и, схватив сына за руку, втянула в дом, прижала к горячему со сна телу — она выскочила в одной ночной рубашке. Дверь позади захлопнулась, стало темно, как в печи. — Сейчас поищу свечку. Господи боже мой, ведь ты же замерз начисто, в одном пиджачишке пришел!.. Да и тот дырявый! — Ее рука нащупала в темноте продранный локоть. Она опять обхватила окоченевшего сына жаркими руками, прижала к себе. — Раздевайся скорей и ложись ко мне в постель!

Балинт отступил назад. — Ни к чему!

— Ну-ну, марш в постель, живо! — засмеялась мать. — Ох, как же я рада, что опять свиделись. А ведь и не свиделись еще, погоди, где-то был у меня огарок.

— Керосина нет?

— Нету, — засмеялась мать. — Он у нас редкий гость. А вот похлебка с вечера осталась, я тотчас растоплю, не успеешь раздеться да в постель юркнуть, она уж и разогреется.

— Не нужно, — сказал Балинт.

Чиркнула спичка, за крохотным огоньком на секунду выступила из тьмы белая ночная рубашка матери, над нею — освещенное желтым язычком пламени лицо. — Вот она, свечка моя хроменькая, — радостно приговаривала мать. — Ох, как же я рада! А ты все еще не в постели?

— Мне не холодно.

— Все одно, в постель ложись поскорее! — приказала, склонившись у печи, мать. — Здесь еще жару немного осталось, огонь вмиг займется, затрещит…

— Сказано, не нужно ничего, — огрызнулся Балинт.

Из комнаты слышался прерывистый храп Фери, в него вплеталось сопенье двух сестер: молодой, здоровый сон каждую ночь на несколько часов уносил их от горестей жизни. Балинт прислушивался к звукам из комнаты, тихий домашний оркестр бередил воспоминания. Тем временем разгорелась свеча. Балинт тайком оглядел присевшую перед плитой мать, ее лицо сейчас ярко осветил вспыхнувший хворост. И испугался: с тех пор как они не виделись, мать еще постарела и похудела. Вдове Луизе Кёпе в этом году исполнилось тридцать восемь лет, но ей можно было дать и пятьдесят: лицо избороздили морщины, серые глаза запали, шея стала длинной и тощей. Казалось, она навеки затворила за собой ту дверь, через которую даже очень пожилых женщин нет-нет да и навещает молодость с ее дразнящими ароматами: в сердце и в теле Луизы Кёпе молодости уже не было места. Балинт не мог оторвать застывшего взгляда от худой, скорчившейся у огня фигуры с усохшим вдвое лицом и странно выросшими животом и ладонями.

— Ох, сыночек ты мой ненаглядный, — воскликнула вдруг она, все так же на корточках, только повернув к Балинту купающееся в языках пламени лицо, — да какой же ты маленький и худющий, поверить невозможно, что семнадцать тебе стукнуло! А замерз-то как, бедненький ты мой, лицо вон совсем синее да зеленое! Ну, иди же сюда, к огню поближе!

— Мне не холодно! — упрямо повторил Балинт.

На радостях, что видит наконец сына, Луиза опять только рассмеялась. — А у тебя и нет ничего, кроме пиджачка этого хлипкого?

— Ну как же!.. Еще шесть костюмов в шкафу висят.

Мать не уловила горечи в его словах, ласково засмеялась опять. Но чем счастливее она казалась, тем враждебнее и мрачнее становился Балинт; он не в силах был отвечать радостно суетившейся матери, которая, что бы ни делала, не сводила с него глаз, обнимая его, лаская хотя бы взглядом. Балинт отвернулся. Ему показалось вдруг, что он задохнется, если не выложит сразу же, что привело его сюда.

— Мама.

— Да, сынок?

— Мне поговорить надо.

Мать рассмеялась, — Хоть всю ночь!

— Да сядьте вы!

Луиза Кёпе как раз наливала в тарелку суп. — Сейчас, сынок. У меня тут где-то сухарь есть, я мигом разогрею его в духовке.

— Бросьте вы все это к черту! — чуть не взвизгнул Балинт.

Мать посмотрела на него, медленно опустила тарелку на плиту. — Сядьте же наконец, — опять сказал Балинт, — сколько раз повторять!

— Что с тобой?

— Ничего.

Мать вдруг сгорбилась, улыбка разом исчезла из глаз. — Что с тобой? — повторила она медленно.

— Ничего. Просто я не могу больше давать вам деньги.

— Уволили?

— Нет.

— Тогда что же?..

— Сам ухожу.

Мать молчала.

— Это еще не наверное, — проговорил Балинт хрипло. — Завтра решится.

— Что?

— Могу ли я уйти.

Луиза Кёпе отступила к стене, прислонилась. — Что делать-то хочешь?

— Ремеслу выучиться хочу, — тяжело переводя дух, выговорил Балинт. — Нельзя мне больше ждать, мама. И крестные сказали, что правильно делаю.

— Сказали?

Балинт прокашлялся. — Я от них пришел.

— Сейчас?

— Сейчас.

В полутемной комнате с крохотным, захлебывающимся огарком в углу стало так тихо, что мать и сын услышали вдруг, как за окном глухо упал с акации большой ком снега. Очевидно, начался ветер. — Завтра мы с крестным пойдем в мастерскую одну на улице Тавасмезё, — сказал Балинт, — и поговорим с мастером. Если возьмет, пойду в ученики.

— Что за мастерская?

— Авторемонтная.

Мать зябко стянула платок на груди. — Твой крестный знает, что Фери без работы?

— Знает.

— Сколько будут платить?

— Шесть пенгё.

— С голоду помрешь. И мы тоже, — сказала мать.

Балинт сжал кулаки. — Пусть.

— Ладно, — сказала мать. Она отошла от стены, взяла с плиты тарелку, поставила на стол. — Ешь!

— Не нужно мне! — сказал Балинт. — Вот вам восемь пенгё, это я подработал еще, накопил. Три года вы от меня денег не увидите. А теперь напишите доверенность на имя крестного, что он вместо вас может подписать договор на ученичество в Промышленном объединении.

— Зачем это?

— Я ж еще несовершеннолетний, — сказал Балинт.

— Бумагу принес?

Из внутреннего кармана Балинт достал сложенный вчетверо лист бумаги. В этот миг свеча вспыхнула и погасла. — Ничего, — сказала мать. — Челышко отвори! Чернила тоже принес?.. Или карандашом сойдет?

— Это чернильный карандаш, — непослушными губами выговорил Балинт. — Вы только фамилию свою напишите, остальное крестный сам заполнит.

— Где писать-то?

— Где? — взвился вдруг Балинт. — Где?! В самом низу, вот где. Где ж еще, к черту, писать?!

Луиза Кёпе опустила голову на стол. — Ладно, сынок, — проговорила она немного погодя. — Не обижай ты меня!

В комнате заворочались, кто-то из детей, должно быть, проснулся. — Суп-то поешь, покуда не остыл, — сказала мать. — Правильно делаешь, что ремеслу обучиться хочешь. Тебе уже семнадцать лет, самое время за ум взяться.

Балинт сунул бумагу в карман, запнувшись, пошел к двери. Мать, словно кошка, и в темноте улавливала каждое его движение. Ее сухое, выносливое тело выпрямилось на стуле, напряглось, окаменело. — Куда ты? — спросила она.